— Вы дорогу знаете? — спросила Сара шофера.
— Конечно.
Сара взглянула на меня.
— Думал ли ты когда-нибудь, что белый лимузин повезет тебя на премьеру фильма, поставленного по твоему сценарию?
— Никогда. Слава Богу, мне уже не придется ночевать на скамейке парка.
— Обожаю лимузины. Чувствуешь, как гладко едем?
— Скользим, а не едем. Скользим прямо в ад. Дай-ка я тебе подолью.
— Чудесное вино.
— О да.
Мы вывернули вверх на шоссе Харбор и въехали на северную часть фривэя Сан-Диего. Ненавижу этот Сан-Диего. Всегда там пробки. Начал накрапывать дождик.
— Ну вот, — сказал я. — Дождь пошел. — Сейчас все машины станут. Калифорнийские водители не умеют ездить в дождь. Либо начинают гнать, либо едут, как на похоронах. В основном — как на похоронах едут.
— Ну, теперь опоздаем, — сказала Сара.
— Как пить дать, крошка.
Дождь разошелся. Водители в тачках обезумели от ужаса. Пялились сквозь ветровые стекла, по которым елозили «дворники». Радовались, небось, что у них хоть «дворники» есть. У меня как-то имелась тачка без «дворников». Ничего, я наловчился. Возил с собой разрезанную картофелину. Когда заряжал дождь, я останавливался, вытирал стекла картошкой и чесал дальше. Только эту работу надо производить умеючи: легкими такими движениями.
А эти чудилы вели себя, будто их к смерти приговорили. Можно было просто физически осязать их паническую вибрацию. Глупая паника. Бесполезная. Зряшная. Если уж паниковать, так по делу.
— Зато, крошка, вина у нас хоть залейся.
Я подлил в фужеры.
Надо отдать должное шоферу. Он был настоящий профи. Каким-то чутьем угадывал, на какой полосе возникнет затор, а где движение оживится, и легко лавировал громоздкой штуковиной, ловко встраиваясь в нужный ряд. Я почти простил его за то, что он не читал моих творений. Люблю профессионалов, которые знают свое дело. Редкий случай, между прочим. Мир кишит никуда не годными спецами — тут и врачи, и адвокаты, и президенты, и слесари, и хафбэки, и дантисты, и полицейские, и авиапилоты и прочие, прочие.
— А ведь, похоже, мы проскочим, — сказал я ему.
— Похоже, — согласился он.
— А кто ваш любимый писатель? — спросил я.
— Шекспир.
— Если проскочим, я вас прощу.
— Я и сам себя прощу, если проскочим.
Нет, никак не удавалось втянуть его в разговор. Он мне на каждом шагу вставлял фитиль в задницу.
Мы с Сарой потягивали винцо.
Так и добрались до места. Шофер вышел и открыл дверцу. Мы высадились.
Машина стала на углу огромного торгового центра. Нам надо было пройти во двор.
— Спасибо, Фрэнк, — сказал я.
— Не за что. Я поеду на парковку. Когда кончится, я вас найду.
— Каким образом?
— Найду!
Он сел на водительское место, и длинный белый лимузин смешался с потоком машин. А дождь все шел.
Я огляделся — нас поджидали человек пять под зонтиками. Навеса над зданием не было, и дождь хлестал будь здоров. Люди с зонтами кинулись нам навстречу. Они очень заботились, чтобы нас не замочило.
Я засмеялся.
— Смешно!
— Здорово! — рассмеялась в ответ Сара.
Мы вместе с встречающими вошли в здание. Засверкали фотовспышки. Звездный час. Прощай, моя парковая скамейка.
На пороге я сказал одному из этих ребят: «Черт побери, мы забыли бутылку в машине! Нам никак нельзя без вина смотреть кино!»
— Я принесу, мистер Чинаски, — сказал он. Понятия не имею, кто он такой. Он сразу от нас оторвался.
— И открывалку не забудьте! — крикнул я вдогонку.
Мы пошли дальше. Слева засверкали вспышки — я увидел Франсин Бауэре. Она выглядела, как королева. Последняя из великих.
Мы шли, куда нас вели. Впереди замаячила телекамера. И еще больше вспышек. Я узнал одну репортершу.
— Генри Чинаски! — приветственно крикнула она.
Но прежде чем она успела перейти к вопросам, я сказал:
— У нас неприятность. Вино забыли в лимузине. Сейчас его, наверно, шофер допивает. А нам нужны две бутылки.
— Как вам показался фильм с точки зрения сценариста?
— Режиссер прекрасно сработался с двумя замечательными «звездами». Мы снимали множество настоящих алкашей, ни один из которых не смог сегодня прийти на премьеру. Операторская работа великолепна, а сценарий написан хорошо.
— Эта история автобиографична?
— Один житейский эпизод десятилетней давности.
— Благодарю вас, мистер Чинаски.
— Рад служить.
Появился и Джон Пинчот.
— Привет, Сара, привет, Хэнк. Идемте.
Мы наткнулись на кучку людей с диктофонами. Вспышки мелькали уже не так часто. Меня атаковали вопросами.
— Вы полагаете, что пьянство следует прославлять?
— Не более, чем что-либо другое.
— Разве алкоголизм не опасен?
— Дышать тоже вредно.
— Но ведь пьяницы несносны, разве нет?
— В большинстве — да. Как и трезвенники.
— Кому может быть интересна жизнь забулдыги?
— Другому забулдыге.
— Вы считаете пьянство социально приемлемым?
— В Беверли Хиллз — да. На автотрассе — нет.
— Вы попали в ловушку Голливуда?
— Вряд ли.
— Зачем вы написали этот сценарий?
— Когда я пишу, никогда не задумываюсь, зачем.
— Кто ваш любимый актер?
— Такого нет.
— А актриса?
— Тоже нет.
Джон Пинчот потянул меня за рукав.
— Пойдем, пожалуй. Вот-вот начнут крутить кино.
Мы с Сарой послушно последовали за ним. Мы правда чуть не опоздали. Все уже были в зале. Вдруг я услышал за спиной чей-то голос: «Минуточку!»
Это был тот парень, что обещал принести бутылку. Он протиснулся к нам и вручил мне большой бумажный пакет.
— Вы один из лучших людей в целом свете, — сказал я ему.
Он в ответ повернулся и побежал прочь.
— Кто таков? — спросил Джон. — Из «Файерпауэр»?
— Понятия не имею.
— Пошли, — сказала Сара. — Опоздаем.
Двери уже были закрыты. Джон рванул ручку на себя. В кромешной тьме мы двигались за ним по проходу. Кино уже началось.
— Гады, — сказал я, — не могли подождать. Мы все-таки авторы сценария.
— Держитесь за меня, — ответил Джон. — Я занял для вас места. Мы дошли до первого ряда, там, у стены, было два пустых кресла.
— Ну, пока, — сказал Джон.
В том же ряду сидели две девицы. И одна сказала другой: «И чего мы сюда приперлись! Я терпеть не могу этого Генри Чинаски. Отвратный тип».
Я нащупал в темноте бутылку и открывалку. Экран посветлел.
— Генри Чинаски, — продолжала девица, — женоненавистник, он не любит детей, бирюк, не понимаю, что в нем находят.
Подружка узнала меня при свете, льющемся с экрана, и ткнула ее в бок.
— Шшш, это, кажется, он.
Я открыл бутылку себе и вторую Саре. Мы дружно поднесли их ко рту. Сара сказала: «Нет, я должна наказать этих мандавошек!»
— Не бери в голову, — остановил я ее. — Враги обеспечивают мне половину дохода. Их ненависть столь сильна, что сублимируется в любовь.
Смотреть с наших мест было ужасно неудобно. Тела отсюда казались длинными и тощими, а про бошки и говорить нечего. Лбы огромные, а глаз и ртов вообще не было видно, и казалось, что голова сидит прямо на плечах. Звук был слишком громкий и искаженный. Диалог звучал примерно так: «Дуду-ду, та-та-та, черт, йо-то-то…»
Я сидел на премьере своего первого и единственного фильма и ничего не мог понять.
Я поздно сообразил, что по соседству находился еще один кинотеатр, где в это же самое время тоже крутили наше кино, и народу там было на ползала.
— Джон тут недодумал, — сказала Сара.
— Ладно, поглядим как-нибудь дома на кассете, — ответил я.
— Конечно.
И мы опять дружно подняли наши бутылки.
Девицы смотрели на нас как завороженные и с глубоким отвращением.
Микроцефалы все так же блуждали по экрану. И громко разговаривали друг с другом:
— Плам-блям-блям, така-брака…
— Ламца-дрица…
— Брик.
— Така брака.
— Испоганили они мой диалог, Сара.
— Пожалуй что.
Стало немножко получше, когда микроцефалы уселись за стойку со стаканами, такими высоченными, что они заполнили весь экран, и выпивка уходила куда-то прямо в лоб, и опять тебе пустые стакашки тянутся до самого верху, соприкасаются, блестят стеклом. И тяжко, наверно, пришлось этим головкам поутру.
Наконец мы с Сарой утомились смотреть на экран и сосредоточились на работе с бутылками.
А там и кино кончилось.
Послышались жиденькие аплодисменты, мы подождали, пока публика покинет зал. Еще подождали. Потом встали и вышли.
В вестибюле сверкали вспышки. Кто-то кому-то жал руки. Мы это дело проигнорировали.
Нам надо было в туалет.
— Встретимся у того деревца в горшке возле дамской комнаты, — сказал я Саре. И пошел прямо в сортир. Рядом со мной у урильника устроился какой-то вдребадан пьяный тип. Он взглянул на меня.
