Мы все ехали и ехали. Похоже, куда-то далеко.
— Эй, Лэнс, — спросил я, — а ты нас потом подбросишь назад?
Он кивнул с таким видом, будто его отсобачили. Да и то, чему радоваться — столько бензина придется извести.
Наконец мы прибыли на место, высадились и вошли в просмотровый зал. Он был набит битком. Кого тут только не было! Все довольные, спокойные. Многие с золотистыми банками пива в руках.
— Дьявольщина! — громко выругался я.
— В чем дело? — спросил Джон.
— Все с пивом. А у нас ни капли выпивки!
— Один момент! — откликнулся Джон.
И исчез.
Бедняга Джон.
На нас с Сарой смотрели, как на второсортную публику. И то опять же — чего ждать, если актеру платят в семьсот пятьдесят раз больше, чем автору сценария? Разве народ знает, кто написал сценарий? Он запоминает лишь тех, кто его провалил или обессмертил — режиссера, актеров, ну там еще кого-нибудь в этом роде. А мы с Сарой — что ж, трущобные крысы, вот и все.
Джон подоспел с парой пива как раз когда погасили свет и пошла лента. «Танец Джима Бима».
Я сделал глоток во славу алкоголиков всех стран.
И как только фильм начался, я, как говорят киношники, сделал флэшбэк в то утро, когда я, совсем молодой и не то чтобы больной, но и не совсем здоровый, просто слегка пришибленный, сидел в баре, а бармен мне сказал:
— Знаешь что, малыш?
— Что?
— Мы тут решили провести газовую трубу прямо в зал, вот сюда, где ты сидишь.
— Газовую трубу?
— Да. И когда тебе все это надоест, ты открутишь вентиль, сделаешь несколько вдохов, и привет.
— Чертовски мило с твоей стороны, Джим, — сказал я.
Ну, вот оно. Кино крутится. Бармен отделывает меня в тупике за домами. Я уже говорил, что у меня руки маленькие, а это страшное неудобство в кулачной драке. Как раз у этого бармена кулачищи были громадные. Я еще как-то неудачно открылся, и удары посыпались один за другим. Но мне повезло вот в чем: я не знал страха. И эти потасовки с барменом были для меня времяпрепровождением, не больше. Нельзя же, в самом деле, сутками, не вставая, сидеть на табурете у стойки. А боль не очень и донимала. Боль приходила только утром, и ее можно было перетерпеть, особенно если к утру удавалось добраться до дома.
И вообще, выдерживая по две-три драки в неделю, я в этом деле становился все лучше. А может, бармен плошал?
Но все это кончилось больше сорока лет назад. А теперь я сидел в просмотровом зале, в Голливуде.
Нет смысла пересказывать фильм. Лучше вспомнить о том, что осталось за кадром. Там по сюжету одна леди пожелала обо мне позаботиться. Она считала меня гением и решила, что мне не место на улице. В фильме я не выдерживаю ее опеки дольше, чем до утра. На самом же деле я прожил у нее полтора месяца.
Эта леди, Телли, жила в большом доме на Голливудских Холмах. Вместе с подругой Надин. Обе они были очень влиятельные особы в шоу-бизнесе; занимались музыкой, издательскими делами, всем на свете. Кажется, не было человека, с которым бы они не корешились, давали по две-три вечеринки в неделю, в нью-йоркском духе. Эти перемены были мне не по душе, я развлекался на свой вкус, напивался в стельку и задирал всех гостей без разбору.
Надин жила с приятелем, чуть помоложе меня. Не то композитором, не то дирижером, временно безработным. Поначалу он мне не понравился. Я то и дело натыкался на него или в доме, или во дворике, когда мы оба страдали с бодуна. По утрам. Всегда на нем был этот дурацкий шарф.
Вот как-то поутру, часиков в одиннадцать, вытащились мы с ним оба во двор пососать пивка, чтобы полечиться от похмелья. Его Рич звали. Посмотрел он на меня и говорит:
— Хочешь еще пива?
— Еще бы. Спасибо.
Он сходил на кухню, вернулся, протянул мне банку и сел. Хорошенько приложившись к банке, он тяжко вздохнул и сказал:
— Прямо не знаю, сколько мне еще удастся ее дурить.
— В каком смысле?
— Да не гожусь я ни на что.
— Так это ж замечательно. Продолжай в том же духе.
— Спасибо на добром слове. А сам-то ты как?
— Я на машинке стучу. У меня проблема в другом.
— А что такое?
— Елдак совсем сносился. Подружка попалась ненасытная.
— Я тоже каждую ночь тружусь.
— Беда.
— Хэнк, нас имеют как хотят.
— Да, Рич, эти эмансипированные бабенки взяли над нами верх.
— Это дело надо зашлифовать водочкой, — сказал он.
— Правильное решение, — ответил я.
В тот вечер, к приходу наших подружек, мы оба были уже в отключке. Рич после этого продержался еще недельку, а потом слинял.
С тех пор я часто натыкался на Надин, гулявшую вокруг дома голышом. Конечно, когда Телли отсутствовала.
— Ты это чего? — спросил я у нее наконец.
— Мой дом, и если мне поблажится провентилировать задницу, спрашивать ни у кого не стану.
— Ой ли? А может, ты на свою задницу приключений ищешь?
— Во всяком случае, ты тут ни при чем. Будь ты хоть последним парнем на всем белом свете, и то б я на тебя не посмотрела.
— Будь я последним парнем, тебе пришлось бы долго ждать своей очереди.
— Скажи спасибо, если я не нажалуюсь Телли.
— Скажу, но ты прекрати передо мной жопой сверкать.
— Свинья!
И она взбежала по лестнице — тюх, тюх, тюх. Задница у нее была здоровая. Где-то в доме грохнула дверь. Я, конечно, Надин не преследовал. Больно дорогое удовольствие.
Вечером вернулась Телли и увезла меня на неделю за город, в Каталину. Заметила, наверное, как Надин распалилась.
В сценарий я этот эпизод не вставил. Нельзя же все втиснуть в один фильм.
Я вернулся из страны воспоминаний в просмотровый зал. Сеанс кончился. Раздались аплодисменты. Мы пожимали протянутые руки, обнимались со всеми подряд. Это было здорово, черт побери.
Меня нашел Гарри Фридман. Мы с ним тоже обнялись, пожали друг другу руки.
— Гарри, — сказал я, — ты не промахнулся с автором сценария.
— Сценарий гениальный! Между прочим, я слыхал, ты сочинил роман о проститутках?
— Было дело.
Напиши по нему сценарий. Я сделаю кино.
— Нет проблем, Гарри, будет сделано.
Тут он увидел Франсин Бауэре и кинулся ей навстречу.
— Франсин, куколка моя сладкая, ты была великолепна! Восторги потихоньку улеглись, зал почти опустел. Мы с Сарой вышли на улицу. Лэнса Эдвардса вместе с машиной как ветром сдуло. Пришлось нам топать пешком до того места, где мы оставили нашу тачку. Вечер был довольно прохладный, небо чистое. Вот и готова наша киношка, скоро выйдет на экраны. Критики чего-нибудь про нее наболтают. Я, конечно, понимал, что фильмов снимается бессчетное количество: один за другим, один за другим. И публика совсем от них очумела, уж и не помнит, чего она насмотрелась, да и критики тоже. Наконец мы сели в нашу машину и поехали домой.
— А мне понравилось, — сказала Сара. — Правда, там есть такие местечки…
— Понимаю, о чем ты. Но это не безнравственность, это просто хорошее кино.
— Ты прав.
Мы выехали на шоссе.
— Хочется скорее наших кисок увидеть.
— И мне.
— Будешь еще сценарии писать?
— Надеюсь, не придется.
— Гарри Фридман хочет пригласить нас в Канн, Хэнк.
— Еще чего! А кошек на кого оставим?
— Он сказал, можно с кошками.
— Нет, не пойдет.
— Я тоже так сказала.
Хороший выдался вечер, и за ним должно было последовать много других. Я выбрался на прямую дорожку и не собирался съезжать с нее.
Насчет Канна история особая. Пинчот позвонил мне прямо оттуда.
— Приз мы вряд ли сорвем, но подберемся к нему близко.
— Может, Джек Бледсоу пройдет как лучший актер.
— Тут болтают, что французы намерены отдать «Золотую пальмовую ветвь» кому-то из своих.
Отдел рекламы «Файерпауэр» без устали насылал на меня интервьюеров из киношных изданий, чтобы расспрашивать меня о фильме. Зная мое скандальное прошлое, они чуяли во мне лакомую приманку, простачка, которого только подпои и получишь свою дурацкую сенсацию. И в один непрекрасный вечер им это удалось. Я ляпнул что-то резкое про актера, которого на самом деле любил как человека и профессионала. В общем-то, это была сущая ерунда, какой-то мелкий штрих его характера. Но как мне заявила по телефону его жена, «может, это и правда, но ее не следовало говорить». С одной стороны, она была права, но с другой — не совсем. Нельзя лишать человека возможности честно ответить на прямо поставленный вопрос. Существует, конечно, понятие такта. Но нельзя им злоупотреблять.
Я годами терпел всякие чертовы нападки и даже научился черпать в них вдохновение. Я их никогда в грош не ставил, критиков этих. Ежели этот мир продержится до следующего столетия и я все еще буду жив, ни от кого из этих дерьмовых критиков и следа не останется, а их места займут такие же долбоебы, только посвежее.
