«Немедленно в ванну»,– рекомендовал я, хрипя. И, тихо плавая в ней, словно в бухте – полупотопленный бриг, я слышал свои слова, обращенные к Юрию: «Вы, сидящий возле плескалища хворого ревностью ГГ.,– ревностью, что свела ему челюсти, перехватила дыхание и перекроила весь быт, ведайте: он родился на свет творить не преступные злодеяния, но справедливость истории. И не убийство он совершит, но – казнь! Вы же оформите все юридически и представите надлежащие справки». И, услышав, с каким выражением сказаны были мои слова, я поразился, насколько мне все-таки недоставало еще западноевропейского лоска, терпимости, уменья красиво и с честью вверить любимую даму другому мосье. Зато с избытком был наделен я зрительной памятью, и коитус в гостиничном номере повторялся в моем умозрении со всеми интимными вывертами его, во всех нюансах. Но ужаснее и больнее прочих в память врезалась такая деталь, как культяпки: они – мельтешили, мелькали! Они! которые я когда-то лобзал и лобзал. Я был безнадежен.
Часа через два, пожертвовав подобострастным пространщикам не менее чем на ящик столичной, мы выбыли в направлении монастыря. Город праздношатался – кишел происшествиями – суесловил – дышал миазмами. Возле Большого театра мы стали свидетелями очередной трагедии «маленького человека». Желая пройти без билета хотя бы «под занавес», на последние реверансы, несостоятельный посетитель, по виду – глубокий провинциал, столкнулся в дверях с вышибалой, и тот, раскрутив турнедверь, бессердечно вышиб беднягу обратно на холод. Стоял мороз. Не представив ни шанса на апелляцию театральный разъезд поглотил героя подобно отливу.
«Кто сей? Что сей? – воскликнул я про себя.– До чего же он безымянен! Подумать: наверное, ни в игорных домах Вера-Круза, ни на журфиксах в Сохо, ни в борделях Бордо – никто никогда не видел и не увидит этого неособенного, с давно поредевшей копною волос гражданина. Да что там наверное – наверняка! Недалек и неловок, ненужен и невелик, он безвыездно и безнадежно жительствовал, где велела судьба – где положено: где-нибудь в Жмеринке, в Туле. Ах, Тула, Тула. Да что же мы знаем о ней? Что дорого нам в данном звуке? Почти ничего. Какие-то самовары, пряники. В крайнем случае – втулки. Толстой. Но это – максимум. Фантастически скудны, обрывочны наши сведения о настоящем предмете, а гражданин в этой Туле всю жизнь до нитки спустил». Мне всплакнулось.
«Да, удел незавидный,– прочел мои мысли Андропов, сам смахивая слезу.– Только не надо. Не будем расстраиваться по пустякам. Ну их к черту».
«Вы думаете?»
«Уверен. Конечно, мир полон трагедий, но все они более или менее справедливы. Ведь даже истребление целых народов определено изобилующей правдой».
«Откуда вы знаете?»
«Так говорил Исайя. Глава десятая».
Эзотерические науки были коньком полковника.
И еще о театре. Как-то раз, проводя свой зимний досуг на брегах одного из фиордов той непривычно продолговатой страны, где местная публика на загляденье размашисто ходит по воду на лакированных длинных планках с загнутыми вверх концами и где отсутствие новомодных средств связи делает эту идиллическую картину совсем пасторальной, я свел знакомство с довольно известным французским подданным ирландского происхождения. Закоренелый авангардист, Беккет – так звали рассматриваемого господина – жил и творил в том же самом шале санаторного типа, где жил и творил автор строк, разве что этажом пониже да в номере поскромней.
«Зовите меня Самюэль»,– насупленно рекомендовался он, подойдя ко мне в лобби шале. И добавил:
«А вы – такой-то?»
Не став отрицать, я не стал и гадать об источниках его осведомленности. К той зиме я сделался исключительно славен. Мои сочинения стояли на полках даже колбасных лавок, и только совсем уж не уважавший себя журнал не пестрел моими портретами. День же неумолимо клонился к ужину.
«Знаете что,– осмелел Самюэль,– отчего бы нам не отужинать вместе?»
Его предложение было принято.
Не питая особых надежд на то, что когда-нибудь эти записки признают учеными, не могу тем не менее не отметить: съестные способности гомо сапиенс разительно превосходят умственные. Пищеварительный тракт клинического идиота, беромого в интервале событий с пеленок до гробовой доски, приводит к единому знаменателю столько вкусной здоровой снеди, что осмыслить истинное величие катастрофы не в силах никакие ферми. Иными словами, помимо яиц от Амбарцумяна мне за годы послания привелось отведать такую прорву разнообразнейшей кулинарии, что вспомнить, что, где и когда было съедено, не всегда удается. Короче, я не берусь утверждать, чему – кроме скотча и крем-брюле – воздали мы с Беккетом должное «У Кьеркегора» – так называлась ближайшая от нашего шале ресторация. Но, к счастью, могу процитировать все вечернее расписание ее блюд, случайно засушенное в одном альбоме с цветками норвежского коровяка, настои которого весьма хороши как отхаркивающее.
MENU
Forretter:
Klar Suppe med Kod og Melboller … 12.50 kr.
Honsesuppe med Asparges ………… 13.75 kr.
Hovedretter:
Medisterpolse med Kartofler,
sovs og Rodbeder……………. 18.50 kr.
Frikadeller med sovs,
Kartofler og Rodkal ………….. 20.50 kr.
Boller i Karry med Ris ………………. 16.50 kr.
Wienerschnitzel med sovs,
Kartofler og Grontsager ……………… 22.50 kr.
Dansk Bof med Kartofler, sovs,
Bonner og Blode Log …………………. 25.00 kr.
Efterretter:
Vanilleis med Chokoladecreme ……………… 8.50 kr.
Fromage med Karamelsauce og Sukater … 12.50 kr.
2 Pandekager med Hjemmelavet Syltetoj … 10.50 kr.
Внимательно изучив меню, мы уведомили официантов о принятых нами решениях. В залах было натоплено, но Самюэль оставался в пальто.
«Нездоровится?» – бросил я.
«Застарелая лихорадка, fievre».
«Что же вас привело в Норвегию?»
«Ибсен. Гамсун. Отчасти Григ».
«Не спросить ли глинтвейну?»
«Я не любитель».
«А может, хотите грогу?»
«Мерси. Лучше виски».
«Сейчас принесут».
«Шире шаг, ленивый Джон Уокер,– сказал драматург.– Пошевеливайся».
«Я слышал, вы балуетесь переводами?» – полюбопытствовал я.
«Так, слегка».
«Почитайте из лучших».
Он закурил. Бармен принес литрового «Джонни Уокера», откупорил и ушел.
«Невежа»,– сказал ему вслед Самюэль. Он налил в оба стакана и выдавил в свой пол-лимона.
Мы выпили. Не спеша драматург прочитал три-четыре стиха в переводе с английского на французский, а после их же в обратном. В камине горели поленья.
«Недурственно»,– молвил я.
Он не ответил. Видно было, что его что-то мучает.
«Вам полегчало?» – спросил я Беккета.
«Вне сомнений».
«Однако я вижу, вас что-то мучает».
«Мучает?» – переспросил Самюэль, пораженный моей проницательностью. Выглядел он угловато, сурово, несимметрично, словно только что от Пикассо. Пальто, пошитое в первой четверти века у какого-то прикладного кубиста, усиливало иллюзию.
Подали первое.
«А пожалуй, вы правы,– сказал Самюэль.– Что-то мучает».
«Как-то?» – Я затолкал салфетку за воротник.
«Я, наверное, понял, что заблуждался. Вернее, не я, а Годо. Вы смотрели?»
«Многажды. Впервые – в Монтевидео. Потом в Барселоне, в Афинах, в Цюрихе, на Галапагоссах. Не перечесть».
«А в Рейкьявике? »
«О, Рейкьявик, еще бы! Там ведь прекрасный английский театр. Вас обносят напитками сами актеры, по ходу действия. Разумеется, можно и закусить. Чертовски комфортно».
«А как постановка?»
«Наслаждался каждой минутой».
«И декорации тоже понравились?»
«И декорации, и костюмы, а свет – сплошная феерия».
«Тем не менее,– сказал Самюэль,– мой Годо никуда не годится».
«С чего вы взяли? По-моему, вещица на ять».
«Он поступает бестактно».
«То бишь – не поступает никак?»
«Абсолютно».
«Что ж, в данном случае он, очевидно, не прав,– согласился я. – Некрасиво. Публика ждет, надеется, а ему хоть трава не расти».
«Шокинг,– кивнул Самюэль. – Моветон». Принесли второе.
«Скажите,– сказал он мне,– разве кто-нибудь из заглавных героев того же Ибсена позволил себе хоть единожды не возникнуть, не выйти к рампе?»
«Импосибль,– отозвался я. – Такого героя просто неверно бы поняли. Вообще, удивляюсь, как вам еще верят. Вернее, не вам, а в него».
«А я что ли не удивляюсь!» – сказал Самюэль. Мы пригубили.
«Я устал,– доверительно заговорил драматург.– Я устал удивляться. Устал от того, что Годо не приходит, а зритель и персонажи наивно верят, что он придет. Я устал ждать его вместе с ними. Я стар, одинок, бессонен. Я вдрызг устал от Ирландии, Греции, Франции, от Бенилюкса и Австро-Венгрии, от Канады и Кипра, от Африки и Латинской Америки. Вы понимаете, что я имею в виду? Это ж надо так изолгаться, извериться».
«Вы устали,– ответил я.– Вы изъездились».
«И тогда я приехал сюда, к Ледовитому океану, на край всего, чтобы придумать другой конец. А точней – дописать „Годо“ до того момента, когда он все-таки соблаговоляет прийти. Вообразите-ка: быстро входит Годо, медленно доедая яблоко. Это ремарка. Авторская ремарка. Вам нравится? Каково?»
Беккет казался предельно взвихрен.
