— Неужели, — спросил Антон, — никогда не получится по справедливости?
— И чтобы люди не умирали. А жили вечно и вечно любили друг друга. И держали друг друга за руку.
— Да, так правильно.
— И чтобы не было никому больно.
— Да, пусть никому не будет больно.
— Важно научиться умирать. И мне кажется, я смогу сделать это хорошо. Ступайте, Антон, приходите завтра, попрощаемся.
Как хорошо было лежать и смотреть на книги. В комнате сгущался сумрак, старые корешки уже было не рассмотреть, но он помнил, где какая книга стоит. Он лежал и думал, а мысли по-прежнему слушались его, и он был счастлив, оттого что ему так легко думать.
Антон вышел в коридор, спросил у Зои Тарасовны:
— Деньги вам нужны, да? На врачей?
— Отдали уже все врачам, они последнее взяли! А сиделку, сиделку кто оплачивать будет!
Европейская гражданская война началась давно, сто сорок лет назад, когда романтическая Германия хотела навязать миру феодальное устройство — и столкнулась с демократической моделью, которая была более жизнеспособна и которая в результате победила. Та самая, первая франко-прусская война и положила начало битве за лучшее мироустройство. И третья франко-прусская (ее еще называют Второй мировой) этот братоубийственный план наполнила новым содержанием — борьбой за наиболее прогрессивную демократию. На протяжении двадцатого столетия, во время межевропейской бойни, Запад полагал, что самое важное — это решить его, западное устройство, а устройство мира приложится само собой. Разве это не гегелевская посылка? Китай уснул навсегда, дух истории с Востока ушел, а познал себя в Пруссии. Оставалось только разумно распределять этот фаустовский дух между партнерами по бизнесу. И ведь показалось сегодня, что уже нашли идеальную форму управления — раздавать права в кредит. Но и эта конструкция прожила не долго. Всему приходит конец, пришел конец и гегелевской философии. А ведь другой-то философии практически не было. Что ж они делать-то станут, думал Татарников о современных политиках.
Татарников вспомнил, как его сосед по палате Витя оценивал лидеров современного мира, разглядывая их групповые фотографии. Вожди человечества фотографировались на судьбоносных встречах, проходивших в живописных уголках планеты. Гладкие, ухоженные, в красивых костюмах, лидеры становились плечом к плечу и улыбались в камеру — так отдыхающие в санаториях оставляют себе снимок на память о каникулах. Фотографии эти Вите очень нравились, он водил пальцем по фигурам Берлускони, Саркози, Медведева и одобрительно хмыкал.
— Как на подбор! — говорил Витя. — Один к одному! Молодцы! Огурчики малосольные!
Вот бы сегодняшним президентам устроить саммит с лидерами тридцатых годов, думал Татарников, интересно бы послушать, как они тогда заговорят. Что лидеры современного мира не растеряются в беседе, Сергей Ильич не сомневался. На встречах с едкими журналистами лидеры показывали, как остроумно они умеют парировать трудный вопрос.
Что скажут друг другу Сталин и Ельцин, встретившись (где они могут встретиться — это пусть теологи решают), было крайне любопытно. Да, впрочем, любого из современных вождей возьми — не важно какого, диалог бы получился примечательный. Татарников представил себе эту встречу: идет молодцеватой походкой современный вождь в приталенном пиджаке, а навстречу ему тихими шажками движется генералиссимус в простом френче без знаков различия.
Столп тоталитаризма и гарант демократии встречаются, жмут друг другу руки. Причем современный политик улыбается во весь рот, а Сталин только чуть искривляет губы.
— Демократию, значит, строите, — говорил Коба в своей обычной, медлительной манере.
— Да уж не культ личности! — резко парировал современный политик. — Уж не тиранию!
— Это хорошо, что не тиранию, — говорил Коба. — Тирания сегодня крайне непопулярный метод управления массами. А какую демократию вы строите для нашего советского народа?
— Нет больше советского народа! — слышал Сталин в ответ. — Приказала долго жить историческая общность!
— Досадно. — Сталин посасывал трубку, держал паузу. — Это весьма печальный результат. Сократилось, значит, население страны?
— Это при вашем правлении, Иосиф Виссарионович, население сократилось! Лагерей вы понастроили! Миллионы убили!
— Миллионы на войне погибли, — говорил медленно Коба, — за светлое будущее демократического человечества. Вот ты мне и скажи, юноша, напрасно они погибли или нет.
— Теперь каждый человек — хозяин своей судьбы! — бесстрашно говорил сегодняшний вождь.
— Это хорошо, что хозяин. Но надо разобраться, какая у него судьба. Одно дело быть хозяином плохой судьбы, а совсем другое дело быть хозяином судьбы хорошей. Так я считаю, во всяком случае.
— Судьба у людей привлекательная. Многие стали миллионерами, а пятьдесят человек даже стали миллиардерами. У нас появилось элитное жилье и античные виллы.
— Это весьма любопытный факт. Античные виллы, думаю, очень украсят живописную природу Подмосковья.
— Мы ориентировались на ваш архитектурный вкус, — старался демократ найти общий язык с сатрапом, — мы брали за образец курортную архитектуру в Ялте и солидные здания вдоль Кутузовского проспекта.
— Это хорошо, что классические традиции осваиваются пролетариатом, — говорил Коба, — но у меня складывается впечатление, что отнюдь не пролетариат живет в ваших античных виллах.
— Лучшие люди страны живут немного лучше, чем все остальные. Здоровая конкуренция необходима в демократическом обществе.
— А я думал, — говорил Коба, — что демократия — это равенство.
— Ошибаетесь, равенство — это тирания.
— Разберемся с фактами, — говорил Коба неторопливо.
Сталин говорил так: я получил в управление разрушенную гражданской войной страну. Я взял страну неграмотную, с плохим сельским хозяйством, без промышленности, окруженную врагами. Денег не было совсем. Я создал промышленность, сделал из аграрной страны индустриальную, построил дома и дороги, внедрил поголовное образование, выиграл мировую войну, увеличил территорию державы.
А современный политик отвечал тирану так: я получил в наследство страну с поголовной грамотностью, неплохой наукой, непопулярной идеологией, устаревшей промышленностью и сопредельным миром, который нашей страны боялся. Эта страна была страной рабов! Образование мы свели к минимуму, науку прикончили, промышленность угробили окончательно, идеологию уничтожили, державу развалили, ресурсы распродали, население сократили. А вот денег у нас было столько, что в глазах темно. Таких невероятных бабок, какие были в России в последние пятнадцать лет — в нашей стране отродясь не бывало. Плавали в деньгах. Вы можете сказать, что результат не хорош. Но в результате прошлых лет у людей появилось главное — свобода!
— Хотелось бы знать, откуда взялись эти деньги? — на реплику о свободе Сталин не отреагировал, но заинтересовался деньгами.
— Мы торговали ресурсами: нефтью, рудой, алюминием.
— То есть вы торговали тем, что принадлежит стране в целом, принадлежит всему советскому народу?
— Нет больше советского народа, не ясно разве? Деньги эти принадлежат наиболее предприимчивым людям нашей страны, а в их лице — государству. Потому что лучшие люди находятся в государственных органах власти.
— И куда же вы дели эти государственные деньги, демократы? — спрашивал Коба спокойным своим голосом.
— Мы возводили элитное жилье, оно хорошо раскупалось, мы строили коттеджи в античном стиле, мы покупали дорогие произведения современного искусства, мы скупали недвижимость за рубежом, мы вкладывали деньги в американскую ипотеку.
— Это интересный план развития страны, — говорил Коба. — Вы, я вижу, стратег.
В этом месте диалога современный лидер начинал нервничать и говорил запальчиво:
— Если уж на то пошло, мы многое возродили из того, что вы построили. Мы снова установили однопартийную систему, мы ввели вертикаль власти, мы опять сделали выборы фиктивными, мы создали новую номенклатуру. Согласен, Иосиф Виссарионович, страна такова, что твердая рука требуется! Я вам даже так скажу: сегодня фактически правит аппарат ГБ — куда ни взгляни, везде офицеры госбезопасности у власти.
— Это любопытно, — отвечал Коба, — хотя я лично не доверял офицерам госбезопасности. Я верхушку аппарата госбезопасности раз в семь лет менял. Ягоду на Ежова, Ежова на Берию. Не доверял я офицерам потому, что в органах госбезопасности всегда есть опасность. Опасность состоит в том, что полковник может вообразить себя генералом.
Разговор приобретал скандальный характер, лидеры горячились, и Татарников не мог уследить за дальнейшими репликами.
