— Как это пересидеть?
— Так. Тихое место. Омуток. Никакие бури сюда не доходят. Что вот, например, ты или твой начальник знаете о борьбе за место под солнцем, о конкуренции, подножках, локтях? Ну, Коля, допустим, знает. Только он, в отличие от тебя, уже кое-что испытал. Набили ему сопатку, вот и шевелит извилиной. Смешной же ты, господи, желторотый.
Телков подавленно молчал. Шеф, выходит, воевал на фронте, а для нее — это пустой звук? Ему вдруг показалось, что Варя никакая не пианистка, а, какая-нибудь, из банды. Бывают же такие женские профессии в преступном мире. Может быть, она и Подмухина не знает, а подставное лицо?
— Подставное лицо, — пробормотал он и рассмеялся.
— Подставное — это ты?
— Поставное — это девушки Вари ослепительной красоты лицо. Мне подумалось, что ты из банды.
— С ума сошел, — она отшатнулась. Оказывается, и с таких можно спесь сбить.
Они побродили по городу, зашли в кафе, чтобы выйти из него несолоно хлебавши, заглянули в парк, и Телкову пришлось согласиться с гостьей, что их город для веселья совершенно не оборудован. Раньше он этого не замечал, потому что не имел свободного времени.
— Так уж совсем? Немного же было. Как ты его проводил? Покажи.
Они приехали домой, на улицу Обскую. Река протекала в сотне метров от дома. Телкову хотелось, чтобы она понравилась Варе так же, как нравилась ему. И разволновался так, будто предъявлял творение своих рук высокой приемочной комиссии, даже говорить стал помедленнее, чтобы не выдать частый стук сердца.
— Видишь, как я ловко устроился. Почти в центре живу и за городом одновременно.
— Понятно. Ты деревенский, Телков, и город этот тебе как попу гармонь.
Она сняла платье и подставила руки и свое подставное лицо солнечным лучам с таким видом, что до этого солнце не смело ее трогать. Они нашли кусок берега, где начиналось строительство речного вокзала и со дна намыли огромную гору чистого речного песка.
— Тебе приглянулись эти бакены, речные трамвайчики, баржи. Это движущийся пейзаж. И рассматривать его лучше одному, без свидетелей.
Что-то случилось, что он чувствовал себя уверенней с девушкой. Они плавали, валялись на песке, пока не стала спадать дневная жара. Жители прибрежной полосы — не знакомые, но примелькавшиеся лица, казалось, подмигивали Телкову: симпатичную девушку привел — и фигура, и лицо. Ему было приятно ощущать это внимание.
После ужина Телков сказал Варе про свое задание, она вызвалась помогать. Он рассказал про «камин». Они зажгли печурку и стали сочинять. Статья, записанная каллиграфическим почерком Вари, показалась Телкову изящной и умной. Бывают же на свете люди, рядом с которыми ты вдруг светлеешь умом. Подмухин такой. Только любит покраснобайствовать. А Варя умеет слушать. Сидит в халатике и держит своими музыкальными пальчиками авторучку.
…Вставать в половине седьмого, если уснул в два — задача не из простых, но Телков справился с ней. Потому, наверное, что минувшие два дня прошли без обычной «второй» смены — библиотеки. Или присутствие девушки прибавило ему сил?
Вечером пошли на концерт известной болгарской певицы. Телкову приходилось делать над собой усилия, чтобы не броситься в объяснения: вот здесь канны на клумбах, а этот чешуйчатый купол — как шатер, пришедший из традиций русского зодчества. Делать кислую физиономию и фыркать, кому бы то ни было, даже Варе здесь нельзя. Иначе, как говорится, сам дурак. Похвалы Вари были приятны Телкову. До начала концерта он сводил ее в музей театра, где были собраны разнообразные сувениры от зрителей и официальных организаций тех стран, где выступали с гастролями артисты оперы и балета.
Смотритель музея — седой старик с большой белой бородой, как у Льва Толстого, стоял в углу зала совершенно неподвижно и в первые мгновения тоже казался экспонатом. Варя поддалась этому впечатлению и вздрогнула, когда старик шевельнулся, и тут же беззвучно рассмеялась:
— Твой шеф может со временем занять эту должность.
Он поддакнул и вдруг увидел Соню. Она тоже увидела Телкова и не ответила на его кивок. Это неприятно его задело. Варя заметила беспокойство Телкова.
— Мы опаздываем?
— Пойдем, я покажу тебе столько всяких переходов. И вообще надо посидеть, к месту привыкнуть, к сцене. В зале у нас две тысячи мест, в другом — пятьсот.
— Я сказала, что тронута.
— Сцена очень большая. Больше, чем в Милане.
— Ты был в Милане?
Телков не отреагировал на ее выпад, соображая, как быть с Соней. Конечно, виноват, но не казнить же за это. Месяц ее не было в библиотеке, а он не забил тревогу. Можно было бы, конечно, забежать домой, узнать, почему. Где она жила, он знал, несколько раз провожал до порога, но ни разу не переступил его. Можно было бы без церемоний позвонить и спросить, что с ней. А вдруг некстати? Если б точно знал, что болела, так навестил бы по-братски. Она ему все уже высказала несколько дней назад, а теперь, увидев Варю, черти что подумала.
С Соней у него были моменты. Они даже отметили в библиотеке двадцатилетие историка — в начале весны. «Пошли бы в кафе, а то… чудак же ты», — шептала она, поскольку в читальном зале не положено говорить в голос.
Телков беззвучно смеялся, это у него здорово получалось. Спустились в кафетерий и выпили по стакану сока с булочкой. «Я не люблю праздники. Кому веселье, а мне самая тоска». — «Придумываешь, — не поверила она. — Вы, парни, все такие отверженные, такие непонятные. Чего из себя строить, надо на мир смотреть проще». У нее был тонкий, всегда грустный голос, и призывы к оптимизму не вязались с ее обликом.
Это была миниатюрная, складная девушка. Когда по телевизору показывали художественную гимнастику, Телков на месте чемпионки всегда видел Соню. У нее были очень длинные, до пояса, волосы, и она громоздила их на маленькой головке копной, согласно моде. Если бы он хоть раз видел их распущенными! Соня училась на биофаке, а работала лаборанткой в научном ботаническом саду, ее руководительница задалась целью вырастить морозоустойчивые орхидеи.
— Выращу и подарю тебе на день рождения, — сказала она, осторожно вышагивая по снежной каше. Закатное солнце слепило красным глаза, приходилось щуриться и, как бы хитря, улыбаться. Он и на улице говорил с ней вполголоса, это можно было понять как нежность. Занятие в читальном зале требовали многих усилий, и когда они заканчивались, во всем теле появлялось ощущение легкости, а в голове неконтролируемые скачки мысли. Парадоксы. Ему нужно было выговориться, а Соня была идеальной слушательницей этих экспромтов. Он уважал ее за это. А теперь-то что делать?
— Ты уснул? — Варя тронула его за плечо. — Мне эта люстра очень нравится. И боги эти. Почему-то в двух экземплярах.
— Олимп был меньше, чем наш театр.
С первого яруса амфитеатра стены и потолок зрительно отстояли далеко и микшировались освещением так, что ощущение закрытости пространства пропадало, а копии античных скульптур казались Телкову выставленными для масштаба, для неспешных вычислений кубатуры и квадратуры храма искусства.
Певица вышла в сопровождении двух высоченных девиц, прямо-таки гренадерш, хорошо сложенных, одинаково одетых и причесанных. Может быть, близнецы? Лили не доставала им до плеча, и эта ее малость, какая-то подростковость глубоко трогала Телкова. Вообще-то самой лучшей певицей он считал Люду Молодцову, вызвавшую на школьной сцене первый в его жизни душевный надрыв. Как если б он был стеклом, а она стеклорезом. С той поры он так оценивал музыку: режет или корябает. Из пения болгарки он понимал лишь отдельные слова, но какие слова — самые древние, однокоренные с русскими, и это внезапное прикосновение к древности приятно щекотало его.
Напиться бы вусмерть красным болгарским вином и плакать, как было однажды в компании спелеологов-любителей, вернувшихся из пещер Крыма.
Она ходила по сцене, а потом по залу, маленькая, трогательная, хотелось защитить ее, потому что две девушки, хоть и рослые, все-таки оберега слабая для маленькой женщины — владелицы алмазного голоса. Собственно говоря, она сама — сокровище, что опасно для жизни. Как говорил один персонаж, смелы и безрассудны те дамы, которые носят серьги с бриллиантами: могут лишиться вместе с ушами. Ее песня о сердце, больше всего нравилась спелеологам, простым парням с завода. Ему тоже. Он еле сдерживался, чтобы не подпевать. Она вынула всю душу, усталость навалилась, как дорожный каток, и расплющила.
Домой пошли пешком. Молчали. Жаль, нет спелеологов, они бы поняли. Телков никак не мог спуститься с театрального Олимпа. Стук каблучков об асфальт походил на то, как стучат капли, стекая со сталактитов в абсолютной тишине пещеры. Может быть, Варю познакомить со спелеологами, они отыщут ей отдельную пещерку с роялем?
Вдруг что-то нашло на него, стал цокать в такт шагам. Она рассмеялась и стукнула его кулачком по спине. Опять просидели на кухне до глубокой ночи. Телков уснул на стуле. Мать уложила его сонного, а утром пожурила:
