Он все еще был раздражен. Тогда я ему объяснил, почему не надо обращать внимания на мои необдуманные слова.
- Разговор со священником де Восом вывел меня из равновесия. Надеюсь, вам это понятно. Я мог сморозить какую-нибудь глупость. Не правда ли? Забудьте об этом, и давайте перейдем к делу.
Он протянул руку и положил ее мне на плечо.
- Хорошо. Перехожу. Теперь, пожалуйста, подумайте, а вечером зайдите ко мне. Или даже завтра утром. Во всяком случае, так, чтобы я до отъезда в Болонью успел предупредить ваших предполагаемых собеседников, что вы к ним явитесь.
Разумеется, в том случае, если вас заинтересуют мои предложения.
Я постучался к нему час спустя. Он был прав. Следовало все испробовать. Пусть и без веры, даже без той скромной, глубоко запрятанной веры, с какой я вошел в первый раз к священнику де Восу и к монсиньору Риго. Но-следовало. Следовало покинуть Рим, только исчерпав все возможности, не раньше того. Я так и сказал Малинскому. Он как раз собирался ехать в город.
Вернувшись, он сообщил мне, что переговорил по телефону со своим знакомьT из генеральной курии Общества иезуитов на Борго Сан-Спирито священником Дуччи, и тот, узнав, что я приезжий, согласился принять меня вне очереди.
- Мы должны у него быть ровно в половине девятого, - закончил Малинский.
Однако на следующий день священник Дуччи заставил нас долго ждать. У него был секретарь. Приемная. Просторная, как в большой конторе. В приемной полно посетителей. Толчея. Непрерывное движение. Телефонные звонки. Быстрый темп. Секретарь, тоже священник, то и дело появлялся в дверях. Все присутствующие устремлялись к нему; движением руки или легким наклоном головы он вызывал к своему шефу очередного просителя, и часто тот сразу же возвращался на прежнее место, так как звонила междугородная и начинались долгие разговоры по телефону. В приемной-мягкие, удобные стулья и кресла, только их слишком мало. Сперва я вставал всякий раз, как кому-нибудь из ожидающих, монаху или священнику-впрочем, сюда приходили преимущественно такие посетители, - негде было сесть. Но Малинский меня удерживал. Наконец, после очередной моей попытки, он рассердился и прошептал:
- Зачем? Сидите спокойно. В эти часы здесь бывает только очень скромная клиентура.
Как раз тогда-то и подошел к нам секретарь.
- Священник Дуччи просит извинить его за задержку и приглашает к себе.
Мы вошли. Прекрасная, светлая, большая комната; красное дерево. Священник-среднего роста, красивый, молодой. Глаза голубые, острые. Взгляд проницательный, устремленный прямо на вас, не такой уклончивый, как у де Воса. Голос звучный, приятный, решительный и вместе с тем словно снисходительный.
- Никаких телефонных звонков. Абсолютно. Пока не побеседую с господами.
Но едва он отдал это распоряжение, раздался звонок. Долгий разговор. Потом еще один, потом другой. Так что приказ приказом-вернее всего, только из любезности к нам, - а звонки звонками. Наконец минута спокойствия. Легкий наклон головы в направлении ко мне и поощрительное движение руки. Наклон и жест те же, что и у секретаря, который, видимо, перенял их от своего шефа. Я откашлялся. А заговорил Малинский. Я не очень хорошо изъясняюсь по-итальянски-объяснил он, вот почему слово берет он, а не я. Это был предлог. А сама идея правильная.
Потому что я никогда не смог бы решиться так кратко изложить дело, подведя ему итог без длительной аргументации. Поначалу его речь показалась мне слишком лапидарной. Я вмешивался, пытаясь добавить какую-то подробность. Но Малинский так же решительно, как недавно в приемной, осадил меня.
- Спокойно, - сказал он. - Я вчера уже говорил об этом священнику.
Когда Малинский замолчал, священник Дуччи снова подарил мне характерный для него и заразительный для его подчиненного жест-наклонил голову и взмахнул рукой. Затем перешел к вопросам:
- Ваш отец, разумеется, превосходно владеет латынью. И устной, и письменной.
- Он окончил "Аполлинаре".
- Знаю. Но это было тридцать лет назад. Он не утратил беглости?
- О нет. Отец свободно говорит по-латыни и даже выступает с речами.
- А по-английски?
- Не так, как по-латыни или по-итальянски. Но этот язык он тоже хорошо знает.
Священник внимательно слушал мои ответы. Вопросы задавал отчетливо. Не торопясь. Но и без пауз. Следующая серия вопросов касалась темы, которой интересовался также и де Вое, физическое состояние отца. Теперь я сказал правду.
- Значит, он не приехал в Рим только потому, что не хотел толкаться в прихожих?
- Не очень это приятно, - прошептал я. - Во всяком случае, уверяю вас, что состояние здоровья моего отца вполне хорошее.
- А может быть, известную роль здесь сыграл вопрос о паспорте? Может быть, вам легче было получить паспорт, чем вашему отцу?
- Нет, - возразил я, - ему получить паспорт совершенно так же легко или трудно, как и мне.
- Значит, ваш отец в любой момент может выехать из Польши?
- Не в любой момент, но, разумеется, может.
Зазвонил телефон. Священник Дуччи протянул руку. Не к трубке, а к звонку. В дверях появился секретарь. Священник Дуччи быстро, резко сказал:
- Меня нет. Договорились. Ни для кого! - Потом обратился ко мне. - В таком случае, - сказал он, - я предлагаю следующее решение: наше общество возьмет дело вашего отца в свои руки.
Ваш отец на три года покинет Торунь. Получит кафедру церковного права в указанном нами университете. Наше общество в последнее время основало несколько высших учебных заведений на территории бывших колониальных стран. Профессоров для этих университетов мы охотнее всего подбираем из представителей народов, не связанных с колонизаторами. До отъезда вашего отца из Торуни мы, разумеется, полностью уладим конфликт между ним и курией. Он уедет из Торуни, получив полное удовлетворение. А три года спустя даже сможет вернуться в свою канцелярию и к своим консисториальным обязанностям и делам.
Я развел руками. Не обратив внимания на мой жест, священник Дуччи спросил:
- Вы уполномочены принять решение за отца?
- Это вещь невозможная, - воскликнул я.
- Ну тогда постарайтесь как можно быстрее связаться с ним.
- Невозможно! Невозможно! - повторил я. - Мой отец никогда не согласится на такую сделку!
- А почему?
- У моего отца ничего нет на совести. Зачем же ему обрекать себя на изгнание? На новую несправедливость?
Сдавленным голосом я выдавил из себя еще несколько фраз на эту тему. А вернее, одну, только в нескольких вариантах. Я не мог вырваться из заколдованного круга и упрямо повторял столь ясную для меня мысль: отец должен получить удовлетворение без всяких уступок с его стороны, потому что санкции епископа Гожелинского по отношению к нему были необоснованны. После недолгого колебания священник Дуччи положил конец моим рассуждениям:
- Хорошо, согласен, совершена несправедливость. Могу также заверить вас, что раньше или позже Рим ее исправит. Рим не обидит вашего отца. Но что с того! Время его обидит. Годы неуверенности и ожидания. Вот почему прошу вас еще подумать.
После этих слов мы ушли; кажется, Малинский дал сигнал к отступлению. А может быть, священника снова вызвала междугородная, и звонок, видимо, был важный, если секретарь, невзирая на формальное запрещение, подозвал своего шефа к аппарату. Не помню. На улице я немножко остыл. В разговоре со священником я отверг его план из принципиальных соображений. Я знал, что план Дуччи неприемлем для отца. Даже если бы ему предложили покинуть Торунь на самых почетных условиях, он считал бы себя оскорбленным. Я не сомневался в том, что в курии найдутся длинные языки и в Торуни сразу обо всем станет известно.
Иными словами, все узнают, что запрещение, наложенное покойным епископом, снято, но с известными оговорками. Пока я сидел у священника Дуччи, соображения эти проносились в моей голове сплошным потоком, теперь они возникали раздельно и в результате стали еще более четкими и убедительными.
В машине короткий разговор с Малинским. Он не понимает моей позиции. Уговаривает подумать, обсудить, дать телеграмму отцу. Подозревает, будто я что-то скрываю. Например, что я отказался от предложения Дуччи потому, что меня тревожит физическое состояние отца и вызывают опасения климат, санитарные условия, болезни, которые легко могут обрушиться на пожилого человека, не подготовленного к жизни в колониях.
Спрашивает, сколько лет отцу.
- Шестьдесят, - говорю я.
- О, значит, он даже немного старше меня!
Потом он интересуется тем, какого отец сложения, крепкого или слабого.
- Примерно как я, - отвечаю я.
- В таком случае действительно надо подумать о чем-то другом.
Мы расстаемся сразу за Тибром.
- Остановитесь здесь, пожалуйста, - говорю я.
