Энтони Берджесс - Доктор болен

Эдвин спустился по лестнице в вестибюль. Дежурил другой регистратор, с фамильярной радостью приветствовавший его.

— Дама записку оставила, — сообщил он, протягивая свернутый клочок туалетной бумаги. Неподписанное послание гласило: «ВРУН». Места много, могла бы поговорить, правда? Врун, надо же. — У нас тут всякие бывают, — сказал веселый регистратор. — Каких только нету людей.

Шагая по деловой улице к большой цепочке ресторанов, владельцы которых во время войны кормили его индивидуальными фруктовыми пирогами, Эдвин сочинил литанию по самому себе:

С изумлением увидав на часах в часовой мастерской почти половину двенадцатого, поспешил к большому ресторану, с восхищением обнаружив безумное дробление и обособление, исключающее — для буквально мыслящих — возможность полного сбалансированного питания. Ибо там был кофейный бар, зал бифштексов, куриный гриль, картофельный кабинет (С Пылу С Жару Джамбо Мерфи Кусочками С Маслом), кондитерская, даже нечто вроде джунглей под названием «Мир Салата». Со временем Эдвин нашел бар «Пиквикский Завтрак», сел у стойки на стул, умышленно неудобный, и просмотрел меню. «С шести утра для Ранних Пташек до Полуночи для Полуночников», гласило оно. Прелесть. Усталая девушка (для нее никаких Пиквикских Завтраков) в высоком поварском колпаке приняла у него заказ. Он заказал оладьи с кленовым сиропом, пикшу с двумя вареными яйцами, свиную колбасу, бекон, rognons sautes[88], тосты с горчицей, мармелад, много кофе. Разнообразные пиквикские персонажи одобрительно поглядывали сверху вниз со стены. Увидев фрикативно-билабиального Сэма Уэллера, вспомнил о своей популярной статейке. Потом. Полно времени. Тем временем много чего можно было сказать насчет сексуального упражнения, фактически возбудившего вот такой аппетит. Эдвин с радостью отметил живой спрос на завтраки и удобно расположенный ватерклозет «Муж.». Прелесть.

Ел, как ворон, срыгнув по завершении богатый контрапункт ароматов. Покончил с кофе, закурил сигарету, увидел, что девушка-подавальщица хлопочет над гигантской урной, издававшей сдавленный звук. Встал со стула, пошел к «Муж.». Снял там галстук, парик, засунул под рубашку. Вышел, шаркая, старый, согбенный, прихватив швабру в уборной. Не спешил, даже мешкал, бросая на завтракавших цензорские голодные взгляды. Потом похромал к двери, трясясь, нерешительно посмотрел вправо, влево, медленно поплелся за угол. Легко, все чересчур легко. Теперь пора в «Якорь», в темных очках, чтобы спрятаться от возможного Боба, где, наконец, безусловно, окажется Шейла, любящая и встревоженная, все уже слышавшая; но, возможно, теперь она рада будет узнать о его исцелении. Об исцелении? У него есть доказательства. Вернулось желание. Восстановилось нормальное обоняние. Никаких больше обмороков.

Будущее? Не валяй дурака, будущего не существует. Жизнь одним днем чрезвычайно стимулирует и на удивление легка, думал он, выковыривая языком из заднего зуба колбасный хрящ.

Нужно, однако, немножечко денег, на пинту, если Шейла объявится поздно или, возможно, сегодня совсем не появится. В конце концов, нету никакой особенной спешки с Шейлой. Эдвин увидел публичную библиотеку, Рескина[89], засиженного голубями, изъеденного копотью, и вошел. В вестибюле слева и справа располагались уборные, он проследовал в одну, где его стошнило приблизительно пинтой мочегонного кофе, приладил парик, повязал галстук, приготовился к дальнейшим мелким преступлениям. Неужели к преступлениям в самом деле? Он ведь не только берет, но также и дает: теперь в «Муж.» были две швабры.

Эдвин вошел в читальню, многолюдную, мрачную. Обшарпанные мужчины стояли у откидных планшетов с газетами, точно каторжники у ступального колеса; здесь увядало редчайшее остроумие фельетонов, сообщения о графских разводах становились похабными. Старики на стоявших рядами фабричных скамьях читали в тесных обитых перегородках издания цвета молитвенников с выцветшими золотыми заглавиями: «Девятнадцатый век и далее», «Газета для птицеводов-любителей», «Парламентский журнал», «Ежеквартальник адвентистов седьмого дня», «Церковный органист», «Домашнее свиноводство». Один старик издал громкий лающий смешок, — вряд ли над чем-то увиденным в «Панче». Эдвин пошел к полкам с заплесневевшей Британской энциклопедией и «Боевыми кораблями» Гроува и Джейна. Выбрал довольно недавнюю, еще в чистой обложке, книгу по геральдике, не все страницы которой были попорчены библиотечными штампами. На формуляре стоял регистрационный номер, но экслибрис отсутствовал. Открыто сунув книгу под мышку, Эдвин, спокойно мыча, точно старец на солнышке, перекрутил планшеты с газетами, просмотрел заголовки. Отметил растерзание девушками-поклонницами очередного поп-певца-тинейджера; арест продавца контрабандных часов — к сожалению, не Боба; зима будет суровой; американский президент хочет мира. Интересно. Лениво, по-прежнему тихо мыча, вышел из читалки, вернулся в уборную. Там очень осторожно отодрал формуляр, путем неспешного анализа убедился, что книга теперь сирота. Вышел из здания с геральдикой под мышкой, отыскал улицу книг секонд-хенд. В самом что ни на есть темном на вид магазинчике работал вертлявый дерганый мужчина в трех очках. Эдвин запросил пятнадцать шиллингов.

— Выяснилось, — пояснил он, — что в моей библиотеке уже есть экземпляр. Не всякому даже самому ненасытному любителю предмета требуется более одного. — Против предложенных пяти шиллингов возразил, но в конце концов принял.

До чего легко жить в этом мире, в огромном невинном доверчивом Лондоне. Назад к природе; повсюду растут плоды, только рви. Действительно, только дурак вернется к тяжкому труду преподавания лингвистики под солнцем Бирмы. Полный ли он дурак, Эдвин еще не решил.

— Вот он, — закричал Гарри Стоун, сильно толкнув Эдвина, как только тот шагнул в бар. — Де вы были, проклятье? Де-то сляется без разресения, кода весь этот проклятый город за ним гоняется. — Лео Стоун и Лес укоризненно на него смотрели, наряду со всеми прочими за пределами круга, который Гарри Стоун заразил своим горьким воплем. — Даем вам полсяса, — пригрозил Гарри Стоун, — всего полсяса, а потом запрем у себя, независимо, будут там две немеские суськи или не будут. Видис, — обратился он к Лесу, — низя тебе доверять. Порусили тебе присмотреть, и сто выело? Он удрал, токо к носи вернулся.

— Слушайте, — сказал Лес, — я этого не перевариваю. Человек рожден свободным, и кругом в цепях, как сказал Дж. Б. Пристли. Просто недостойно запирать человека против его воли. Я так понимаю, у него должен быть здравый смысл. Если человек не может сам себя разумно вести, тут уже никто ничего не поделает.

— Это, — объявил Гарри Стоун, источая страсть всеми органами и членами, — исклюсение. Он не хосет или не мозет разумно себя вести, будь я проклят. Не собразает, как вазно сбересь эту лысую голову до завтраснего весера. Как бы все не поело псу под хвост, — говорил он, подняв взор на парик Эдвина. — Один Иисус Христос знает, сего он с ней сотворил. Ну-ка, глянем. — Сорвал с Эдвина кудри, метнулся пантерой вкруг голого скальпа. — Надо бы хоросенько пройтись, — заключил он, — а так все в порядке. Хотя удивительно, будь я проклят, уситывая, сто он всю нось невесть сем занимался. Ну, — скорбно сказал он, толкнув Эдвина, — нахлобусивайте обратно, а потом пойдете при Лео и мной.

— С Лео и со мной.

— При Лео и мной. Проклятье, я тоже пойду. — И Эдвин был немедленно эскортирован из бара близнецами Стоун, крепко державшими его с обеих сторон, и псом Ниггером с бесконечным лаем и прыжками.

— Моя жена, — сказал Эдвин. — Что насчет моей жены?

— Васей зене нам приелось наплести кусю клятого вранья, — сообщил Гарри Стоун. — Для идеальной завтрасней сохранности вот этой вот головы.

— Значит, вы ее видели? — сказал Эдвин, стараясь вырваться. — Где вы ее видели?

— Она сейчас в баре-салуне, — сказал Лео Стоун, — выпивает с тем самым бородатым молокососом. — Эдвин рванулся сильнее, и пес на него зарычал.

— Не говорил бы ты этого, Лео, — упрекнул Гарри Стоун. — Теперь он у нас возбудился, а это голове не к добру. Сюда слусайте, — горько сказал он, — не друг она вам, васа миссис. Знаете, сто стряслось? Посла она, понимаес, в больнису, взглянуть, как вы там, а ей говорят, ноги сделал, все зутко беспокоятся. Так она собралась обратиться к закону, расставить по всему распроклятому городу полисейский кордон, стобы вас отловить. Собралась заявить, мол, вы зутко опасный, вас таки надо поймать и засунуть обратно.