…«Candida» — «белизна». Конечно, белизна витает вокруг нее, заключая ее в ореол — подходящее сопровождение для невинной девушки, чья красота видна окружающим, но не ей самой. Кандида… нет ничего светлее. Candidior tuna, то есть «луны белей»… мой свет — теа lux… — vector — «пассажир», нет, нет, ничего столь прозаического и сухого — puella, nympha, virgo — разве все эти слова не обозначают деву?
Неожиданно у меня получился гекзаметр!
Candidior luna теа lux О vagula nymphe!
Но ведь nymphe значит «невеста»! Впрочем, не важно. Потом — Pelle mihi nimbus et mare mulceprecor — пятистопник я состряпал мигом, но он мне не понравился. Не было в нем плавности, вышел он какой-то грубый и тусклый. Marmora blanditiis — уже лучше, вот так:
Marmora blanditiis fac moderare tuis!
Нет — moderare mihi!
Итак, вышел гекзаметр и пентаметр, сложилось этакое элегическое двустишие. Усилие сие на время истощило не столько мою латынь, сколько фантазию. Я умолял мисс Чамли укротить для меня море, и ей, видимо, ничего другого делать не оставалось…
Нет, я не стану касаться ее невинного образа даже слабейшим намеком на плотское желание.
Если мы достигнем земли, если когда-либо в будущем я стану перечитывать свои заметки — если мы вместе перечтем эти строки (о, сколь страстно я этого желаю!) — поверю ли я тому, что пишу ныне, полагая написанное чистой правдой?
Я откинулся назад, переводя дух после поэтических усилий, и неожиданно припомнил, что знание латыни не входит в число достижений, о коих поведала мисс Чамли! Оставался английский, ибо французский мой явно не для стихов!
О, чистая дева, что света светлей!
Седые моря да покорствуют ей!
Первые мои достижения в поэзии, переведенные на английский, оказались жидковаты. Когда-то я прочел много стихов, тщась понять сторону жизни, которую почитал для себя закрытой по причине крайне рационального мышления и холодного темперамента. Я загружался горами чужих поэтических творений, а потом сбрасывал их, словно — говоря по-нашему, по-морскому — словно балласт, как если бы суть их заключалась в количестве.
И вот, когда я начал понимать предназначение и источник поэзии, судьба заставила меня сидеть и складывать элементы мертвого языка, тогда как здесь годился только язык живой. Результат был ясно виден в моих латинских строчках. Теперь я, конечно, понял сложность задачи, которую взял на себя столь легкомысленно и не имея намерений исправить… Нет, мистер Тальбот, нет. Строки эти составлены согласно правилам, но Проперций никогда бы их не написал! Вот вам и правила! Как глубоко я теперь чувствовал, что поэзия — дело магии! Это — блажь, но блажь священная.
Ее сиянье факелы затмило![31]
Невозможно, бессмысленно, но именно так все и происходит; о, звонкий и вместе с тем невнятный голос юных глупцов, коих удар молнии лишил всех прежних убеждений… добавим же к числу безумцев и Эдмунда Тальбота, магистра искусств!
Итак, я выпустил весь поэтический заряд и только потом сделал еще одно открытие, от которого рассмеялся, как дурень. Я прошу мисс Чамли укротить для меня море, тогда как бедная девочка совершенно не в состоянии противостоять таI de теr. Наверное, ей стоило адресовать похожие строки сэру Генри! Я вернулся к милой записке и скоро затвердил незамысловатую фразу наизусть. Перевернув листок оборотной стороной, я перечитал несколько строк, с таким трудом разобранных.
Я вдруг заметил еще слова, но уже не просто отпечатки чернил. Эти контуры — они опять исчезли, словно хотели от меня спрятаться — были вытиснены на бумаге: написаны на предыдущем листке серебряным или свинцовым перышком, и потому их было видно только под определенным углом.
«Он покинул корабль, а я…»
Кто покинул корабль? Единственные, кто ушел с корабля — Виллер и Бене! Неужели он… Мог ли он… Возможно ли?..
Бене хорош собой. Он куда лучше меня. Он поэт. Румянец, золотые кудри, порывистость движений…
Чувствительная девушка, впечатлительная… И никаких перспектив, кроме замужества!
Я вскочил. Я был одержим! Абсолютно одержим! Однако ведь был же — прежде чем я выбросил из головы этот прискорбный эпизод — человек, который мог бы все прояснить. Я быстро отправился на шкафут. Облака стояли выше; благодаря новому курсу мистера Бене корабль двигался хоть и с трудом, но более размеренно. Синий горизонт словно вырезали кривыми маникюрными ножничками. Мистер Бене успел «заморить червячка» и вернуться — он беседовал у грот-мачты с каким-то матросом. По всему кораблю тянулись канаты, веревки, тросы, талрепы, которые не только лежали на баке, но уходили и куда-то вниз. Мистер Бене окончил разговор, повернулся, увидел меня и обычной стремительной походкой приблизился к срезу шканцев. Он так и сиял.
— Все идет хорошо, мистер Тальбот. Скоро попробуем почистить днище, а потом обнайтовим корпус, как предложил мистер Саммерс.
— Мистер Бене, мне нужно поговорить с вами по важному делу.
— Сэр, я весь к вашим услугам.
— Вы сказали — «школьница»…
— Правда? Простите, мистер Тальбот, но голова у меня занята делами, сами видите, как приходится крутиться. Речь шла о моих сестрах?
— Нет-нет.
— А, вспомнил! Вы спросили, что я думаю о юной Марион, так ведь? Она совершенно неразвита, сэр, как и все они. Правда, следует признать, она девушка хорошая. И как мужчина мужчине, — тут лейтенант Бене быстро оглянулся и наклонился ко мне, — если бы малютка Марион не задержала своего дядюшку (как она его называет) какими-то просьбами насчет корабля — она хотела, чтобы он убавил парусов, — то меня застукали бы в положении, куда более близком к flagrante delicto.[32]
— Она знала! Все понимала! И ваша преступная связь…
— Она оберегала наше уединение.
С трапа, ведущего во владения капитана, раздался звук, который можно назвать негромким рыком. Лейтенант Бене отозвался так же быстро и весело, как разговаривал со мной:
— Сию минуту, сэр!
Он поднял руку ко лбу, изобразив нечто вроде «салюта, употребляемого на флоте», и с обычной живостью побежал по кренящейся палубе.
Рука моя взметнулась. Клочок бумаги с письмом мисс Чамли выскользнул из пальцев, крутясь, полетел вверх и, дрожа, запутался в вантах. В мрачной решимости я думал: пусть летит, пусть! Но тут какой-то матрос по собственному почину отложил швабру, вскарабкался на ванты — вылитый мистер Бене! — подцепил его и протянул мне. Я кивком поблагодарил и остался стоять с листком в руке. Как я создал призрак из ничего? Как этот призрак стал для меня дороже всего на свете? Он подвиг меня, здравомыслящего и расчетливого человека, на совершенно безумные действия — сочинительство стихов, выпытывание неприятной правды у лейтенанта Бене… а ведь она вполне (вот и еще одна ложка дегтя!) могла увлечься им, а он и не видел этого, будучи одержим женщиной, которая годится ему в матери!
— Убирайтесь, Виллер! Черт побери, вы так и будете путаться у меня под ногами?
— Сэр?
— В любом случае эту сторону обслуживает Филлипс!
— Нет, сэр, прошу прощения. Старший офицер сказал, что раз уж мы с Филлипсом договорились, я остаюсь за вами — вы же просто сменили каюту, сэр.
— Мне надоела ваша унылая физиономия!
Я ринулся прочь из каюты, едва не размозжив голову о мачту, и позвал Филлипса. Однако в этом не было нужды, потому что он уже осторожно пробирался по коридору в салон, держа веник.
— Филлипс, вы можете снова меня обслуживать.
Филлипс быстро заглянул в салон.
— Могу я поговорить с вами наедине, сэр? Он ведь там умер.
— Боже милостивый, да на этом корабле где только не умирали!
Филлипс медленно, задумчиво кивнул:
— Но ведь мистер Колли, сэр, был ученый.
С этими словами он отдал честь и взялся за веник. Я сел, совершенно сбитый с толку. Становилось все более очевидно, что мистер Смайлс прав: вот еще один безумец. И Виллер ему под пару. Очевидно, что я вполне могу считаться третьим. Горизонт дернулся и исчез. У меня возникло совершенно сумасшедшее чувство: я тоже «ученый», и, быть может, призрак Колли, крадущийся, словно зловоние, по кораблю, и есть «motus»[33] нашего идиотского впадения в резы.
Я отправился в салон, крикнул Бейтса и получил от него очередной запас бренди. После я поел холодной говядины, и, уподобившись поселянину, поедающему под кустом свою нехитрую снедь, уберег мясо ценой пикулей, изгваздавших мои «невыразимые». Пришел Олдмедоу и разделил со мной трапезу; помню наш путаный разговор о смысле жизни. Имея не столь крепкую как у меня голову, он совершенно захмелел, бедолага. Когда я отправился провожать Олдмедоу до его каморки, мы оба едва ковыляли. В каюте я долго баюкал расшибленный локоть («Виллер, вы свободны»), но не возражал, когда слуга уложил меня в койку.
