— Пожалуйста, — говорит Джейсон. — Но я ничего не желаю об этом знать.
— Прости, — виновато обращается Давид к Алексу. — Прости, я допустил ошибку.
Алекс отвечает ему враждебным взглядом. Потом переводит взгляд на Джейсона.
— Как можно было брать этого человека? — спрашивает он.
— Оставь… — отмахивается Джейсон.
Давид густо краснеет, но молчит. Потом уходит.
Джейсон задумывается. Он внимательно следит за Адексом, тот невидящими глазами смотрит куда-то вдаль. Под глазами у него круги, точно он не выспался. Джейсону жаль Давида, но Алекс сегодня явно не в себе.
Лучше делать вид, будто я ничего не замечаю, думает Джейсон.
— Пойдемте есть, — зовет он.
Алекс не отвечает, по-прежнему глядя вдаль. Потом тихо произносит:
— Мне надо поговорить с тобой.
— Может, поговорим за едой? — осторожно предлагает Джейсон.
— Нет…
Разговор происходит на шлюпочной палубе, на корме, возле зимнего сада. Пассажиров тут сейчас нет, все обедают.
Алекс долго стоял у поручней и глядел вдаль. Ему было трудно начать. Потом он заговорил, не поворачиваясь к Джейсону.
Он говорил медленно, то и дело замолкая. Джейсон слушал, не в силах вставить ни слова.
Наконец Алекс умолк, молчал и Джейсон.
— Если все так плохо, может, тебе лучше списаться на берег? — спросил он через некоторое время.
— Придет срок, спишусь, — сказал Алекс. — Этот рейс я выдержу, а может, и еще один. Но тебе надо подыскивать кого-нибудь на мое место.
Джейсон был в смятении. Искать нового компаньона, плавать с кем-то другим… Нет, это невозможно. Он посмотрел на Алекса, тот стоял, как накануне, тяжело опершись на поручни, взгляд его был устремлен вдаль.
— Это будет нелегко, — неловко заметил Джейсон.
— Ничего, найдешь, — вдруг со злостью сказал Алекс.
— Нет-нет… я не то имел в виду… совсем не то. — Джейсон помолчал. — У тебя есть сбережения?
— Негусто.
Джейсон хотел сказать, чтобы Алекс не думал о деньгах, но говорить об этом было трудно. Как и обо всем остальном.
— Как ты себя чувствуешь?
— По-разному, то хуже, то лучше.
— Скажи мне, если тебе будет трудно играть.
— Скажу. Но пока все было в порядке. Я не собирался говорить тебе об этом, во всяком случае пока. Но вчера меня вывел из себя… да и сегодня тоже… этот мальчишка… этот немец.
— Он австриец.
— И я решил, что надо тебе сказать. Подготовить тебя.
— Мы слишком долго плавали вместе, чтобы ты молчал. Хорошо хоть теперь я все знаю.
— Я так и хотел.
Джейсон думал: мне этого не понять. Я его слышу, но смысл его слов постичь не могу. Ведь вот он, стоит здесь, рядом. А сам-то он понимает? Джейсон взглянул на Алекса: он мой друг. Единственный настоящий друг.
— Надеюсь, ты не принял это слишком близко к сердцу?
— Что значит — слишком близко? — Джейсон был задет.
— Не расстраивайся. Это не должно отразиться на работе.
Джейсон молчал. Мы не то говорим, думал он. Наверное, нам следовало больше знать друг о друге. Раз уж так получилось, мне бы хотелось кое о чем с ним потолковать. До сих пор все шло хорошо. Но говорить друг с другом мы не научились.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросил он, понимая, что это звучит глупо.
— Нет. С чего ты взял?
И верно, с чего я взял, думал Джейсон. Может, это и в самом деле не нужно. Может, все должно быть, как всегда, без слов, несмотря ни на что. Может, люди лучше понимают друг друга без слов. Может, я не узнаю его лучше, даже если он все расскажет мне про себя.
Они продолжали молчать. Алекс стоял, перегнувшись через поручни. Джейсон — прислонившись к ним спиной. Так им было легче избегать взглядов друг друга.
* * *
Алекс спустился в каюту, там никого не было.
Первым делом он вымыл руки. Потом сел на свою койку и обхватил голову руками. Несколько минут он сидел, сжавшись и тяжело дыша. Хорошо, что никого нет. Есть ему не хотелось.
О борт судна плескалась вода, но звон, стоявший у Алекса в ушах, заглушал ее плеск.
Алекс тяжело вздохнул и прижал ладонь к боку.
Это не я, сказал он себе. Не может быть, чтобы все это случилось со мной.
Все вокруг как будто оказывало ему сопротивление. Холодное, безжалостное сопротивление.
Он попытался вспомнить, попытался вернуться к себе, каким он когда-то был. Закрыл глаза.
Где-то глубоко внутри он ощущал боль, словно туда капнули расплавленного олова.
Нет, это не он сидит здесь на койке. Не он весь сжался от боли. Этого не может быть. Нужно поскорей вернуться обратно, в прошлое. Или найти путь в будущее. И тогда все станет на свое место.
Он задремал.
Кто-то был с ним в каюте.
Он был один, и вместе с тем в каюте присутствовал кто-то еще. И Алекс знал, кто это.
* * *
Судно скользит по ровной ряби. Берег остался за кормой, его уже почти не видно. Солнце клонится к горизонту. Под двадцатью тремя из двадцати девяти паровых котлов «Титаника» пылает огонь. Корпус и переборки слегка дрожат. Винты толкают судно вперед, делая по семьдесят пять оборотов в минуту. Минуты бегут. Впереди открывается океан. На борту меняется ритм жизни. Лихорадочная спешка, связанная с отправлением, уже улеглась. Опытный глаз еще может уловить некоторые приметы берега, если внимательно поищет их за кормой. Но никто ничего не ищет за кормой.
На корме, на палубе «Е», в каюте рядом с камбузом сидит Алекс. Перед ним перо и бумага. Он расположился у маленького стола. Но долго не прикасается к перу, то ли потому, что не знает, о чем писать, то ли боится качать.
В конце концов он выводит на бумаге первые слова. Кириллица кажется ему непривычной. Сперва перо движется неуверенно, но потом рука расходится. Он пишет письмо, то, которое ему следовало написать очень давно. Возможно, уже слишком поздно писать это письмо, но он все равно напишет его.
Скоро, думает Алекс, скоро уже для всего будет поздно.
Он уже почти не может есть, но голода не испытывает. И почти не спит. Он уже очень давно не спал по-настоящему. Так почему бы ему не написать это письмо? Быть может, покой океана поспособствует ему. Может, письму сообщится медленный ритм дня. Скоро уже для всего будет поздно. Каждое утро солнце будет вставать над Атлантикой, каждый день часы будут переводиться назад, пока судно будет удаляться на запад от Гринвичского меридиана; незаметно сутки на судне дойдут до двадцати пяти часов. У него целый океан времени. Он напишет это письмо.
Борт «Титаника», И апреля 1912 г.Дорогой Гаврик, дорогой брат.
Это я, твой брат Саша. Наверное, мне давно следовало тебе написать. Но как только у меня всплывала мысль о тебе и обо всем, что я покинул, я тут же гнал ее прочь. В конце концов я уже не мог писать — прошло слишком много лет. И я оправдывал себя тем, что не знаю, где ты сейчас живешь, что мое письмо не найдет тебя. Петербург огромный город. Россия такая большая.
Конечно, время от времени я встречал соотечественников, и некоторые из них регулярно возвращались домой. Какая-нибудь добрая душа, конечно, взяла бы с собой мое письмо и постаралась найти тебя, если б я попросил об этом. Я бы сумел разыскать тебя, если б попытался.
Но правда заключается в том, что я этого не хотел. Я боялся писать тебе, боялся, что твои глаза прочтут написанные мною слова.
Однако все эти годы я каждый день думал о тебе. Ты всегда рядом со мной, когда я просыпаюсь, и ты рядом со мной, когда я ложусь спать.
Ты и сейчас стоишь в моей каюте.
Много воды утекло за эти годы. Я больше не знаю, как ты выглядишь, что делаешь. Каждый раз, когда в газетах или журналах появляются новости о России, я пытаюсь вслушаться в сообщения, напечатанные типографской краской, уловить в них твое имя, твой голос. Слышу о судах, приговорах и ссылках. И сердце мое начинает учащенно биться: я ищу твою руку, Гаврик, твои черты.
Может, ты женат, живешь в губернском городе, преподаешь или работаешь на каком-нибудь горном заводе. Может, ты стал отцом. Я ничего не знаю.
Но я помню тебя бледным темноглазым студентом, который каждое утро устало уходил из дому, чтобы на рассвете, миновав множество мостов, добраться до университета на Васильевском острове; у тебя на плече висит все та же потертая сумка, на голове — синяя фуражка.
А ты, каким ты видишь меня? Ты, конечно, считаешь, что меня уже давно нет в живых. Сначала ты, наверное, с горечью думал обо мне. Но со временем воспоминания обо мне, может быть, стали более светлыми? И ты уже мог с радостью вспоминать то, что скрывалось в далеком прошлом, за горькими временами — наше детство, летние жемчужные вечера, искрящиеся зимние. Люди стараются не думать плохо о покойниках. Только покойники полностью соответствуют нашим воспоминаниям. Ведь они не могут вернуться и изменить их. Наверное, это и значит быть мертвым. Я умер. Самое лучшее привыкнуть к этой мысли.
