Мне это напоминает о том, что, согласно христианской доктрине, милосердие должно начинаться с самого себя, то есть своя рубашка ближе к телу.
Я не говорю о милосердии. Церковь всегда превозносит малые добродетели — милосердие, благотворение… но не приемлет сильных страстей.
Это совершенно безосновательно. И это говорю тебе я — закоренелый атеист.
Именно поэтому ты в конце всех концов и потребуешь соборования.
Что ж. Если это будет так, ты это увидишь, когда наступит срок.
А быть щедрым с самим собой прежде и превыше всего означает: не быть эгоистом. Таким, как ты, который всегда ухитряется свести любой разговор к разговору о своей персоне.
Время идет. Ты по-прежнему твердо намерена уехать?
Да. Думаю, что да.
Ты оставляешь меня безутешным.
Я знаю, и мне жаль. Но сейчас мне нужно на самом деле побыть одной.
Одной? Ты же возвращаешься в Мадрид.
Я говорю тебе о состоянии души; не знаю, о чем ты там думаешь, ну, не можешь же ты быть таким тупицей. Я несу в себе нечто такое, что сейчас пока еще слишком мощно для меня, поэтому мне и требуется одиночество.
Здесь одиночества сколько угодно.
Но здесь ты. Не обижайся, но ты вносишь возмущение. А мне нужно побыть наедине с самой собой.
В Мадриде?
Господи, какой же ты зануда. Что я буду делать в Мадриде, с Мадридом или без Мадрида, тебя никак не касается.
Я знаю, ты уедешь в Англию. Я слишком хорошо знаю тебя.
Нет, ты меня больше не знаешь, даже если тебе это и не по вкусу.
Не по вкусу? Забавно. Ну да ладно. Обещай мне по крайней мере, что не оборвешь нашу переписку, даже если отправишься в страну Китса. Ты же знаешь, у меня нездоровые интересы, а это дело весьма привлекает меня, вот я и хочу знать, чем оно кончится.
Ты уже это решил. Все твое нездоровье — чистое тщеславие. Ты будешь в восторге, если на поверку все окажется так, как ты думаешь: мой отъезд — это бегство вперед. Тебе всегда безумно нравилось быть правым, иметь возможность сказать: говорил я тебе… Ты просто жить без этого не можешь. Теперь я думаю, что это происходит, когда человек соглашается войти в твой круг, где ты устанавливаешь нормы и можешь руководить судьбами людей, принимающих этот комплекс норм за полное и замкнутое видение мира. Но мир и реальность необъятны, и пытаться управлять ими — все равно что воздвигать ворота посреди поля.
Мне и в голову бы не пришло претендовать на нечто подобное. Не думаю, что ты говоришь это всерьез — разве только считаешь, что я превратился в полного идиота, а если так, тем хуже для тебя.
Я знаю, в твоей голове никогда не могла бы родиться идея, что реальность можно взнуздать, но ведешь ты себя так, будто это возможно. В этом и заключается разница. Потому что ты не стараешься стать лучше, да, думаю, никогда и не старался, и это позволяет тебе жить таким вот двойственным образом; может, тебе хотелось стать самым лучшим, да, это как раз возможно. Может быть, под тем, как ты живешь, словно бы проходя мимо всего и надо всем, глядя на все свысока, есть бездонный, полный до краев колодец тщеславия, из которого ты пьешь; но ты никогда не желал стать лучше — ты только желал других. Может, ты причинял вред, много вреда, многим людям, приходившим к тебе за знанием, и, уча их, ты забирал у них душу. Ты никогда не задумывался об этом?
Признаюсь: мне хотелось бы забрать твою душу.
Сейчас? Зачем?
Не знаю, что сказать. Просто мне бы этого хотелось.
Я начинаю думать, что ты всегда был таким — всегда старался завладеть человеком: стремление завладеть, замаскированное под блеск. Я говорю «блеск», потому что у блеска есть особое свойство — он ослепляет. Может, и ты ловишь людей так же, как ловят насекомых, привлекая их светом.
Да, это и есть мой метод, ты раскрыла мой секрет. Однако с тобой мне это не удалось.
Послушай… вот я сейчас вспомнила… ту историю, что ты рассказывал мне, — ту, о твоем друге.
О моем друге?
Да, о том, у которого жена покончила с собой.
A-а, да, верно.
Насколько я помню, ты сказал: твой друг обнаружил, что его жена неумна.
Так оно и было.
И — поправь меня, если я ошибаюсь, — все, что случилось потом, весь этот сомнительный договор шел оттуда, от того факта, что, обнаружив отсутствие ума у жены, он решил продолжать совместную жизнь с ней, но только формально.
Не совсем так: он решил продолжать совместную жизнь без всякого намека на любовь.
Да все равно. Почему он это сделал?
Нет. По-моему, это не все равно.
Ладно, пусть так. Но все же — почему, зачем он это сделал?
А как еще он мог поступить? Расстаться с ней?
Ну, например, расстаться.
Это означало бы подписать ей смертный приговор.
Нет. Это он так считал — точно так же, как считал, что жена принадлежит ему. А если бы она не покончила с собой?
Ну, об этом тебе лучше было бы спросить у него. К чему ты клонишь?
А я спрашиваю тебя.
Ответа нет.
Ты рассказал мне эту историю в качестве некоего примера, в связи с моей собственной дилеммой. Какое отношение все это имеет ко мне?
Вот я сейчас думаю… пожалуй, никакого.
Я тоже так считаю: абсолютно никакого.
Отлично; значит, мы пришли к согласию.
Конечно, ты говорил, что я не хочу признавать, хотя на самом деле я и не задумывалась об этом, того факта, что я умнее своего мужа — это действительно так, и я говорю об этом открыто, хотя и с болью, — что я скрываю это от самой себя и что рано или поздно это выйдет наружу.
Я, в общем-то, имел в виду, что рано или поздно это серьезно повлияет на твою жизнь и что знать или не знать об этом — не одно и то же. Если человек знает, его способность противостоять невзгодам гораздо больше, чем если он не знает, потому что во втором случае бывает непонятно, откуда пришла беда.
Разумеется, но и в этом случае он не беззащитен. Может даже случится, что именно беда заставляет его увидеть свет и, как это ни парадоксально, помогает черпать силы в слабости. Ты же говоришь так, словно возможно должным образом противостоять бедам, только если человек способен предвидеть их, словно отбить атаку можно, лишь когда ожидаешь ее, а не когда она случается внезапно. Почему ты так боишься неожиданных ударов? Потому что, по-твоему, в подобной ситуации ты беззащитен?
Дорогая, я закоренелый рационалист, человек, верующий в анализ как в форму познания. Предвидение меня не интересует, поскольку оно — нечто вроде спасительного заклинания, которое читают для того, чтобы то или иное событие произошло лишь как логический результат анализа, проникновения мозга в тайны жизни.
Я думаю, что проникнуть в тайну не означает ее разгадать: это означает только проникнуть в нее.
Поправка. Пойми меня: в сложности жизни.
Ты можешь поправлять, сколько тебе будет угодно. Ты сам произнес слово «тайна».
Это значит, что я говорю все хуже и хуже. Вероятно, таково следствие изоляции, в которой ты меня упрекаешь с самого приезда.
Ты всегда ускользаешь, как угорь.
Пожалуйста, не утомляй меня. Сейчас мне совершенно не хочется дискутировать.
Я снова думаю об этой истории.
О какой?
О той, что ты мне рассказывал, — о твоем друге.
Ты опять за свое?
Прости. Она не выходит у меня из головы. Я снова думаю о ней, потому что она кажется мне историей о стремлении к обладанию, а ведь ты рассказал мне ее с тем, чтобы она послужила мне неким примером, с тем, чтобы я поразмыслила над ней. Вот этим я и занимаюсь, видишь? И чем больше я размышляю, тем больше она сбивает меня с толку. Все это время она сидит у меня внутри: это похоже на несварение желудка, знаешь, когда ощущаешь в нем нечто инородное, от чего стремишься избавиться как можно скорее, чтобы наступило облегчение.
Но тебе не нужно ни от чего избавляться.
Нет, нужно. Думаю, мне это просто необходимо.
Смотри-ка, опять все затянуло тучами.
Этот отблеск на поверхности моря… он внушает страх, но и волнует.
Это свет, та belle, грозный свет.
Но в нем есть красота.
А истина?
Не смейся надо мной. В нем есть красота — красота суровая, как в серебряном клинке.
Не смотри на него больше.
Истина тоже иногда бывает такого же цвета. Это свет, рассекший полотнище тучи. Ты понимаешь? Полоса цвета стали посреди темного моря, рана в море.
Она очень быстро затянется.
Что — рана?
Просвет в туче. Свет уходит.
Но сейчас ведь не полдень. Как странно…
Свет вернется вместе с дождем. Я не раз видел такое. А нам нужно бы поспешить, а то он застанет нас здесь, и мы здорово промокнем.
Почему бы нам не остаться?
Вместе?
Нет. Здесь. И переждать дождь.
Ты не знаешь, о чем говоришь.
Я хочу видеть, как закроется эта рана. Смотри, она бледнеет, становится уже… полоса превратилась в узкую черту.
