— Мне все равно, — ответила Клара в стенку.
— Я знаю. Именно поэтому мы едем в Карпаты.
— В Карпаты? — в глазах Женщины появились чертики. — Денис?
— Смысла жизни нет. Даже не жизни — это разве жизнь? Просто смысла нет. Вообще ничего нет. Меня, может, тоже нет. Но кто-то же есть вместо меня? A-у, эй, ты — кто?
Человеческое Существо упрямо вглядывалось в мутноватое Зеркало, пытаясь дотронуться до собственного Отражения.
— Скажи только честно, «Я» — это «ТЫ», или наоборот? Как у вас «там», хуже или лучше? Наверное, все-таки лучше, потому что как «тут» — быть не может, да? Ведь не может же?!
Человеческое Существо пригладило волосы, смахнув с лица какую-то тень; сначала лицо исказила гримаса — беззащитно-злобная; потом оно осталось без футляра, голым.
— Не может, — ответило Зеркало.
Голое Лицо не удивилось, всматриваясь в такое же — напротив:
— Расскажи, как дальше? Расскажи, как надо? Я не знаю! запуталось я! не хочу ничего! свихнулось я!
Голое Лицо прикоснулось к Отражению.
Зеркало обдало прохладой мятущуюся биомассу: в Зеркале показалась Женщина с черными волосами и голубыми глазами и тут же исчезла, оставив вместо себя снова — Отражение.
Человеческое Существо село на пол, поджав под себя ноги:
— Я много думало, очень много. Перебирало разные варианты: от «повеситься» до «утопиться», и от «измениться» до «изменить все». Не получается, понимаешь? Я само не понимаю, и никто не… Понимаешь? И НИКТО НЕ… Сначала я мучалось, а теперь дурею. Никого не вижу; перестаю ИХ замечать; я хочу найти свое Отражение, но даже оно уходит, — Человеческое Существо раскачивалось из стороны в сторону, как маятник, пока не почувствовало рядом с собой прохладное тепло: странное, весомое, близкое.
Голое Лицо посмотрело вверх и увидело Женщину из Зеркала; само же Зеркало исчезло.
Человеческое Существо разглядывало Незнакомку, но она казалась чем-то знакомой, и называть ее так не следовало, однако что следовало делать, было совершенно неясно.
Человеческое Существо спросило:
— Ты из Зеркала?
— Я сама — Зеркало. Не узнаешь?
— Кажется, где-то я тебя видело, только…
— Ты даже не помнишь, КТО ты, говоришь о себе в среднем роде, фу! Доставай фотографии.
Человеческое Существо залезло в альбом и через несколько снимков наткнулось на кадр Женщины с черными волосами и голубыми глазами.
— Это же я…
— Это была ты. Когда-то. Но это было так давно, что никто этого не помнит. Я — то, что ты убила в себе: любовь.
— Свет мой, зеркальце, скажи…
— Для начала вспомни имя. Да не это, а настоящее. Ты — Женщина, у тебя есть имя.
— И у меня такие же глаза, как у тебя?
— Пока нет. Но есть шанс их открыть.
— Как?
— Вспомнить. Вспомнить то, от чего ты их отводила.
— А потом?
— А потом всех простить. И себя.
— Всех-всех? И себя?!
— Всех-всех. И себя.
— Не могу я так.
— Почему?
— Они сделали слишком много дерьма. Как и я, впрочем.
— А когда простишь, разбей Зеркало.
— Зачем?
— Чтобы найти искомое Лицо.
— Чушь какая, может, сон?
Семен Семеныч проснулся и покосился на спящую жену, а потом на Зеркало. Семен Семеныч выглядел обеспокоенным и не знал, куда себя девать.
— Вер, а Вер, — тормошил он полное тело в ситцевой рубашке в горошек.
— Чего? Отстань, рано еще… — тело перевернулось на другой бок и засопело.
Семен Семеныч тридцать лет работал на одном месте, был на хорошем счету, платил налоги, имел дачу, семью, ружье для охоты, обои не в цветочек.
Семен Семеныч подошел к Зеркалу и отшатнулся: черноволосая голубоглазая красавица подмигивала ему.
— Вер, Веруня, — Семен Семеныч схватился за сердце, — Верка, сука, валидол дай, стерва, не дозовешься…
На поминках, говорят, подавали гуся в яблоках, но было слишком много укропа, да-с.
…Мы идем под дождем, вежливо обходя попадающихся бультерьеров и других людей.
Мы идем под дождем в магазин. В магазине над высоким прилавком висит внушительных размеров табличка: «Участники Куликовской битвы, войны 1812 года, а также Февральской революции обслуживаются вне очереди!». В скобках оговаривается: «При представлении соответствующего документа об участии».
Мы с Хозяйкой переглядываемся, подмигиваем друг другу, и я сажусь около ее ноги в самом конце очереди, звякнув поводком.
У меня новый поводок — Хозяйка позавчера раскошелилась: мы даже обмыли покупку — Хозяйка брызнула на меня алкоголем. То, что это алкоголь, я узнаю по запаху и по глазам Хозяйки (когда она его понюхает или выпьет). Хозяйка у меня хорошая, только совершенно без шерсти. Не представляю, как она не мерзнет зимой?!
Если бы я, например, ходила зимой без шерсти, то давно околела бы. Хозяйка, правда, надевает на себя что-то, чтобы не околеть, когда выходит на снег, но все равно — не то: свою-то шубу ничем не заменишь. У Хозяйки, правда, шерсть на голове — сначала длинная была (хотя все равно целиком не укроешься); потом она эту шерсть обкорнала по самое не могу, и странно теперь радуется, что не надо тратиться на какой-то то ли мусс, то ли гель.
Еще у Хозяйки нет когтей; точнее, это что-то длинное, острое, покрытое блестящим и совершенно бесполезное. Мне кажется, это длинное и блестящее на лапах ей только мешает, хотя, Хозяйка любит все блестящее и называет это серебром.
А живем мы с Хозяйкой вместе несколько лет. Иногда до ужаса обидно, что она почти ничего понять не может из моих слов. Так, пару-тройку мыслей, а вот целиком еще ни разу ничего не словила. И самое дурацкое в том, что Хозяйка думает, будто все наоборот — я только пару-тройку мыслей улавливаю, а целиком еще ни разу ничего.
Обидно. Но, в основном, у нас все хорошо. Хозяйка моет мне лапы после прогулок (а гуляем мы обычно долго, особенно по вечерам), ставит миску с едой и, главное, не напрягает, что очень важно как собаке, так и человеку. Она не каждый день дома, поэтому я остаюсь часто одна: к вечеру, правда, уже хочется, чтобы Хозяйка скорее вернулась.
Иногда она возвращается с кем-то: тогда в квартире пахнет алкоголем, кто-то смеется, а я ухожу в коридор: мне кажется, что все это как-то неправильно и Хозяйка если и смеется, то совсем не так, как со мной…
Моя Хозяйка вообще не очень-то правильно устроена — и пасть у нее маленькая, и зубы неострые, и хвоста нет — не понимаю, как люди обходятся без хвоста? Хотя, плевать. Главное, у Хозяйки есть для меня сумка — на случай поезда или самолета; есть даже специальный паспорт, так она недавно сказала.
…Часто перед сном Хозяйка берет меня на руки и смотрит в глаза. Уж не знаю, что она там в них находит, но я-то в ее зрачках разбираюсь — и иногда до того мне жалко Хозяйку, даже залаять невозможно! Тогда я кладу ей на шею лапы и облизываю морду языком: Хозяйка улыбается и говорит, что я — самая замечательная. Она повторяет это почти каждый вечер в течение пары лет, и я вот думаю: вдруг, правда? Я — самая замечательная! А почему нет? Хозяйка врать не будет. Хозяйка ведь тоже — самая замечательная. Я пытаюсь объяснить ей это тоже уже очень давно, но она никак не может разобрать окончаний.
Хозяйка слушает «Pink Floyd» (мне тоже нравится, особенно «The Wall») и вяжет длинный тонкий шарф. Я не знаю, зачем она живет; не знаю, зачем живу я. Знаю только, что мы идем, легко обходя попадающихся на пути бультерьеров и других людей.
Когда болит душа — тогда не до язычества. Скажите, кому с «болеющей душой» было хотя бы какое-нибудь дело до язычества?..
В. Розанов
— Тушите свет! Подставляйте тазики! Ибо, как заметили древние, принцессы тоже какают! Подробности их стула, правда, изучены в гораздо меньшей степени, чем инкрустации трона…
— Перестань, — попросил Витька, и это было так похоже на шипение. — Хватит тебе!
Ну хватит так хватит — тогда и вообще довольно. Как он может смотреть эту пошлятину? Отвратительный вахтанговский спектакль «Принцесса Турандот» дошел до собственной середины, но, перетаптываясь с ноги на ногу, никак не хотел двигаться: пути назад оказались отрезаны, а вперед — неисповедимы. В точности, как у меня, да еще — верхи не могут, низы не хотят, или как это там? Какая разница! Последнее время я смотрю на мир глазами Белинского. «Критично?» — уточняет Витька, и я сползаю молча по спинке галерочного кресла.
— Журналистка! — обозвали они меня, завидуя. А я проглотила, как когда-то Сереженькино, и перешагнула через перхоть причесок неудачников, пропавших нафталином.
«Да, да, журналистка, и все у меня хорошо!» — вызывающе посмотрела я тогда на них, молча; но неудачники были проницательны и от них не укрылось, что с личным давно привет.
