«Что? Что они могут знать? Кто их просил выведывать? Эти? Те? Брось! Брось! Выкинь из головы дурацкие мысли! – не замечая, что успокаивает себя словами Хосяка, затряс головой Серов. – Они же обыкновенные алкаши. Или психи. Полкаш – явный параноик. Так и Калерия говорила. Никто их использовать не стал бы! Может, просто подслушали нас с Калерией где-нибудь. Но и этого быть не могло! Гнать! Гнать эти мысли!»
– Давай его сюда! Дознание устроим. Допросим. Выведем на чистую воду.
Дальнейшего Серов уже не слышал. Чувствуя, что теряет сознание от тоски и страха, он с трудом сделал несколько шагов назад, повалился на согретые солнцем соляры. И полетели сквозь него перламутровые коготки Калерии, поплыла мерцающая рябь Чистых прудов, потекло горячее лиловое солнце, вонзились в краешки ушей и губ все, какие были в больнице, иглы…
Серова мощно и скоро втянуло в воронку обморока.
– Серов! Встать!
«Это уже во сне, это в обмороке. И все же, кто это? Следователь? Прокурор? Врач? Глубже, глубже в обморок! Оттуда не достанут, назад не вернут!»
– Встать!
«Почему – пауза? Ждут? Проверяют реакцию? Вычислили? Выследили? Вжаться, вжаться в соляры! Я в обмороке, дурно мне, дурно! Надо дождаться Калерии, пусть запретит им! Пусть скажет: Серов болен, не тревожьте больного! А пока – тихой серой мышкой – в дырочку, в трухлявое, глубокое дупло, затеряться в обморочных пространствах, пропасть в них!..»
– Ну подымайся, Серов, вставай! Работать некому. Бери метелку, мети двор…
«Открыть? Открыть глаза? Сколько времени прошло?»
– Ну вставай, вставай. Я не Калерия Львовна, шутковать с тобой не буду…
«Санек? Санек или…»
Здесь наконец плотный, долгожеланный и все не приходивший обморок поволок Серова вниз, в бездну. Ему показалось: мозг разделился надвое, душа, как высохшая чесноковина, распалась на дольки, и одна долька, одна невесомая чешуйка, преодолев мигом огромные пространства, затрепетала у заместителя окружного прокурора Дамиры Булатовны Землянушиной (от которой в свое время Серов и получил приглашение зайти в прокуратуру) меж пальцев. Долька эта безвесная, долька сухая стала вкупе со словесной шелухой перепархивать со страницы на страницу, но все никак не могла как следует улечься, втереться, въесться в тоненькое, скверно сшитое «Дело». И Дамира Булатовна, одетая в полный костюм правосудия – сине-сиреневый китель со значком и петлицами, такого ж цвета длинная, не без кокетства зауженная юбка – и Дамира Булатовна, несмотря на весь свой опыт, на острые лаковые коготки и приросшие к коготкам невидимые крючочки, не могла эту дольку, этот ускользающий серовский душок, эту коварную суть недавно начатого «Дела» ухватить, удержать, подколоть. И потому через несколько минут в раздраженьи «Дело» захлопнула.
«Каков негодяй», – хотела промолвить про себя Дамира Булатовна, но, вовремя вспомнив, что негодяями людей можно называть лишь после приговора суда, словцо это проглотила, а «Дело» отправила назад бьющему баклуши играющему в служебное время в шахматы следователю Ганслику.
Обморок Серова, то есть его уход от врачебного контроля, был прочувствован каким-то шестым чувством и опытнейшим Хосяком, тут же начавшим звонить в отделение.
Сам Хосяк лежал в это время на черном кожаном, ничем не застланном диване. Левой рукой продолжая мять впавшую в задумчивость Калерию, он правой дотянулся до плоского телефонного аппарата, стал торопливо вдавливать кнопочки.
Он звонил, он спешил приказать дежурному врачу Глобурде: срочно, незамедлительно больного Серова без всяких анализов крови на сахар и прочей старомодной чуши класть в инсулиновую палату, начинать шоковую терапию. Но перед терапией шоковой Глобурда должен был попробовать разок телетерапию. Правда, в ней Хосяк весьма сомневался, но все ж заготовочку для такого сеанса Глобурде еще третьего дня оставил.
А вот в чем Хосяк не сомневался, так это в проверенном не раз и не два инсулине. Согласие лечащего врача на такую немедленную и небезопасную, хоть и обусловленную динамикой заболевания терапию было Хосяком получено. И Хосяк, только что вернувшийся вместе с Калерией с какой-то конференции, на которую зачем-то выезжал в приписанной к отделению машине скорой психиатрической помощи, и Хосяк звонил и звонил, и раздражался, когда ему задавали простецкий вопрос: вносить ли дополнительную койку в палату? Он ворчал в ответ злобновато, что такая койка может ведь вскоре и освободиться, что нечего нарушать в палате порядок. И те, кому он звонил, забыв о койке, срочно бежали на склад выписывать полагающийся каждому больному в шестикратном размере сахар, запасались глюкозой, проверяли на крепость новые, разысканные на том же складе крепежные ремешки…
Почти в тот же миг, миг сонно-обморочного отлета серовской души, пользуясь отсутствием обедающих врачей и застрявших на складе медсестер, цыпастый петух, словно по чьей-то команде, вскочил на один из подоконников инсулиновой палаты.
Он качнулся на тонких голенастых ногах, радостно крутанул лаковым, черно-розовым глазком и, упиваясь полной беззащитностью пристегнутых к койкам и уже впавших в коматозное состояние больных, слетел, мягко шумнув крыльями, на одну из коек. Здесь, не теряя ни секунды даром, петух взгромоздился на грудь больного, лежащего под аккуратной табличкой «Казимир С. И.», и, отведя назад и вбок голову с набухшим от вожделения гребешком, с небывалой для домашней птицы силой ударил лежащего клювом в сонную артерию, чуть ниже мочки уха.
Больной, пребывающий в коматозном состоянии, слабо дернулся, судорожно потянул в себя воздух, затем вдруг сник, перестал дышать…
И петух, прорывая липко-тягучий, сахарный воздух палаты, проклевывая насквозь густоту окружающего больницу дня, вполголоса, явно сдерживая себя, запел. Его сумасшедшее, наглое, казалось, даже очеловеченное пенье возвестило о том, что еще один бедолага перестал колотиться затылком о железки кровати, перестал впадать в шоковые состояния, выходить из них…
Откричав, петух, не торопясь, перелетел с койки на подоконник, с подоконника спрыгнул на крышу и стремительно заскользил по нагретой зеленой жести вниз, к себе, в тайный, темный, глухой, образованный углами двух больничных зданий и полутораэтажной пристройки, закуток…
– Больной, очнитесь! – слабо ляскала по щекам Казимира С. И. вернувшаяся со склада с полотняным мешочком сахара медсестра. – Больной, что с вами? Глюкозу в вену ему! Скорей!
– Больной, вставайте! – звякал над Серовым вечной своей железной коробочкой, с вечными в ней леденцами спустившийся во двор ординатор Глобурда.
– Один, два, три, четыре, пять. Не пора вставать? Сегодня вы в моем распоряжении. Так договорено с начальством. Ну-с. Раз, два, девять, восемь, пять: вставать, вставать…
Жизнь в отделении шла своим чередом.
– Ты гля… – удивлялся Санёк, шедший на подмогу задержавшемуся у соляр Глобурде. – Этому еще инсулину не кололи, а у него уже шок! Прикажете в чувство привесть?
– А… – махнул рукой ощутивший вдруг божественную кислинку леденца огромноголовый, огромнорукий, очень осторожный в движениях Глобурда, – в палату несите. Или нет. Пусть здесь до вечера прохлаждается. Воздух! Воздух ему очень желателен…
Подошел и на миг приостановился где-то рядом, за больничными стенами вечер. Вместе с ним приблизился осторожно к очнувшемуся уже Серову, а затем и сел подле него бывший лекарь, он же маленький «китаец» Воротынцев.
– Казимир из инсулиновой умер, – равнодушно сообщил Воротынцев, – ясное дело: инсулин. Как он действует на подкорку – до сих пор неизвестно. Никакая медицина, ни европейская, ни китайская – а я ею 15 лет занимаюсь – не может этого объяснить. Лет десять назад инсулин во всех наших больницах вводить прекратили. Отказались от этих шоков. А Хосяк возобновил. Но Хосяк не психиатр! Он невропатолог! А проще сказать – коновал! Даже и невропатологией в последние годы он не занимался. Его заведовать отделением всего три года назад, в 94-м назначили! Вас, я слышал, тоже в инсулиновую кладут. Мой вам совет: не ложитесь. Придумайте что-нибудь. Забастуйте. Упритесь. Нажмите на Калерию. Или… Или бегите отсюда. Я здесь третий год. И каждый год два-три человека из инсулинников – тю-тю… А ежели не тю-тю, то дураком или боровом толстым отсюда через сорок сеансов выйдете…
Приостановившийся было вечер, легко переступив на ходулях через высокий забор, шагнул в больничный двор.
– Да… Постойте! Вас в «телетеатр» не приглашали?
Серов отрицательно помотал головой. Об исцеляющей терапии «телетеатра», придуманного Хосяком и ловко управляемого Глобурдой, он уже слышал.
– Тоже – не вздумайте. Или… Наоборот. Соглашайтесь для виду. Тогда, может, побыстрей отсюда сбежите, пока Калерия к вам благоволит…
Вечер – самый тревожный из всех нам отпущенных отрезков времени – настал! Удостоверившись в его приходе, втянув в себя поглубже его ни с чем не сравнимые запахи, отряхнув с рукавчиков больничной одежды буровато-коричневую тину отхлынувшего дня, Полкаш, Цыган, Марик и ВЦИК, разом подхватившись с широких стульев, стали готовиться к сеансу телетерапии.
