Мы входим к Барбаре, даже не постучав. Она сидит перед туалетным столиком в темно-синем пеньюаре и курит сигарету Выражение скучающего пренебрежения тут же исчезает с ее лица.
— Бог ты мой! Что случилось? — она гасит окурок и вскакивает. — Вот сюда. Кладите прямо на кровать. Да-да, вот сюда, — говорит она, забегая вперед.
Когда мы опускаем Марлену на постель, она поворачивается на бок и поджимает ноги. Лицо ее искажено гримасой, зубы стиснуты.
— Ноги…
— Тише, золотце, — говорит Барбара. — Все будет хорошо. — Наклонившись, она развязывает ленты на Марлениных туфельках.
— Господи, господи, больно-то как…
— Подай ножницы, они в верхнем ящике, — оборачивается ко мне Барбара.
Когда я возвращаюсь с ножницами, она срезает носки марлениных чулок и закатывает чулки по колено, а голые ноги кладет себе на колени.
— Сходи на кухню, принеси льда, — командует она, и тут же они с Августом оба поворачиваются ко мне.
— Уже бегу, — отвечаю я.
Когда я несусь сломя голову к кухне, до меня доносится оклик Дядюшки Эла:
— Якоб! Постой!
Я останавливаюсь и дожидаюсь, пока он меня нагонит.
— Где они? Куда задевались? — спрашивает он.
— В шатре у Барбары, — отвечаю я, задыхаясь.
— Где-где?
— У стриптизерш.
— И как их туда занесло?
— Марлене плохо. Я за льдом.
— Эй ты, пойди добудь льда. И отнеси в шатер к Барбаре. А ну пошел! — командует он, обернувшись, одному из прихвостней, после чего вновь поворачивается ко мне. — А ты пойди приведи эту чертову слониху, пока нас не погнали прочь из города.
— А где она?
— Жрет капусту в чьем-то огороде, где ж еще? И я не сказал бы, чтобы хозяйка была рада. К западу от площади. Давай-ка забери ее, покуда копы не нагрянули.
Рози возвышается посреди истоптанного огорода, лениво водя хоботом по грядкам. Когда я подхожу, она смотрит мне прямо в глаза и срывает кочан капусты. Отправив капусту в свой похожий на ковш экскаватора рот, она тянется за огурцом.
Хозяйка чуть приоткрывает дверь и кричит:
— Уберите отсюда эту тварь! Уберите сейчас же!
— Простите, мадам, — отвечаю я. — Я постараюсь.
Я подхожу к Рози:
— Рози, пойдем! Ну, пожалуйста.
Она машет ушами, медлит и тянется за помидором.
— Нет, нельзя, — говорю я. — Плохая слониха.
Рози закидывает красный шарик в рот и с улыбкой жует. Да она смеется надо мной, честное слово.
— О боже, — растерянно выдыхаю я.
Между тем Рози ухватывает хоботом за хвостик репку и выдергивает из земли. Не отводя от меня взгляда, засовывает ее в рот и хрустит. Я оборачиваюсь и безысходно улыбаюсь хозяйке, все еще стоящей в дверях с разинутым ртом.
Со стороны цирковой площади приближаются двое. Один из них, в костюме и котелке, улыбается. С неизмеримым облегчением я узнаю в нем затычку. Второй, одетый в лохмотья, несет ведерко.
— Добрый дань, мадам! — говорит затычка, дотрагиваясь до шляпы. Он аккуратно пробирается через разоренный огород, выглядящий так, будто по нему прошелся танк, и поднимается на бетонное крыльцо. — Как я погляжу, к вам наведалась Рози, самая большая и самая чудесная слониха в мире. Вам повезло — Рози не так уж часто ходит в гости.
Хозяйка выглядывает из приоткрытой двери.
— Что-что? — огорошено вопрошает она.
Затычка широко улыбается:
— О да, для вас это большая честь. Да разве хоть кто-нибудь в округе — а ведь я не ошибусь, если скажу, что и во всем городе! — может похвастаться, что у них в огороде побывал настоящий слон? Мы ее заберем, вы уж не беспокойтесь — и, конечно же, наведем порядок в огороде и заплатим вам за урожай. А может, вы хотите сфотографироваться с Рози на память? Чтобы было что показать родным и друзьям?
— Я… я… что? — бормочет она.
— Простите меня за дерзость, мадам, — продолжает затычка, едва заметно кланяясь, — но не лучше ли нам будет продолжить разговор в доме?
Помедлив, хозяйка нехотя открывает дверь. Затычка исчезает в доме, а я поворачиваюсь обратно к Рози.
Второй из пришедших стоит прямо перед ней, держа в руках ведерко.
Она забыла обо всем на свете. Тычась в ведерко, принюхивается и пытается просунуть хобот между его пальцев к плещущейся там жидкости.
— Przestan![11] — говорит он, отметая хобот в сторону. — Nie![12]
У меня аж глаза на лоб лезут.
— А тебе чего надо, к чертям собачьим? — сердится он.
— Ничего, — быстро отвечаю я. — Ничего. Просто я тоже поляк.
— Ох. Прости, — он вновь отмахивается от вездесущего хобота, вытирает правую руку о бедро и протягивает мне. — Гжегож Грабовский. Зови меня Грегом.
— Якоб Янковский, — представляюсь я, пожимая ему руку. Он ее тут же выдергивает, чтобы прикрыть ведерко от Рози.
— Nie! Teraz nie![13] — сердится он, отталкивая хобот. — Стало быть, Якоб Янковский? Нуда, мне про тебя Верблюд рассказывал.
— А что у тебя там? — спрашиваю я.
— Джин с имбирным элем, — отвечает он.
— Шутишь небось.
— Слоны любят бухло. Видишь? Только нюхнула — и думать забыла про капусту. Эй! — он вновь отмахивается от хобота. — Powiedzialem przestan! Pozniej![14]
— А ты-то откуда знаешь?
— А я раньше работал в цирке, где держали дюжину слонов. Так вот, один из них, чтобы получить порцию виски, научился притворяться, будто у него колики. Послушай, а принеси-ка крюк, а? Может, она дойдет с нами до площади и так, за джин — правда ведь, mоj malutki paczuszek![15] Но пусть на всякий случай будет.
— Тоже верно, — говорю я и, сняв шляпу, чешу в затылке. — А Август знает?
— О чем?
— Что ты так здорово ладишь со слонами? Ей-богу, он бы тебя взял в…
Грег отмахивается:
— Ну уж нет. Якоб, не хочу тебя обидеть, но работать на этого человека я не стал бы ни за какие коврижки. Кроме того, я не слоновод. Просто нравятся мне эти зверюшки. А ты, кажется, собирался сбегать за крюком?
Когда я возвращаюсь с крюком, Рози и фега уже нет. Я оборачиваюсь и оглядываю площадь.
Вдалеке я замечаю Грега, направляющегося к зверинцу. Рози плетется следом в нескольких футах от него. Время от времени он останавливается и позволяет ей засунуть нос в ведерко, а потом отбирает и шагает дальше. Она следует за ним, словно послушный щенок.
Когда Рози наконец удается водворить в зверинец, я возвращаюсь к Барбаре, все еще сжимая в руках крюк.
У входа в шатер я останавливаюсь.
— Эй, Барбара! Можно?
— Ага, — отвечает она.
У нее никого нет, она сидит голоногая на стуле, закинув ногу на ногу, и курит.
— Они вернулись в поезд, ждут врача, — объясняет Барбара, затягиваясь. — Если ты, конечно, по этому поводу.
Я чувствую, как заливаюсь краской. Перевожу взгляд на стену. На потолок. Под ноги.
— Да ты просто прелесть! — говорит она, стряхивая пепел с сигареты в стакан и снова глубоко затягиваясь. — Ты же весь покраснел!
Она смотрит на меня долгим взглядом, явно забавляясь.
— Ладно, иди, — говорит наконец она, выпуская дым из уголка рта. — Иди же. И поторапливайся, а то как возьму тебя снова в оборот!
Я выбираюсь из шатра Барбары и врезаюсь в Августа. Лицо у него темнее тучи.
— Как она? — спрашиваю я.
— Ждем врача, — отвечает Август. — Слониху поймал?
— Она в зверинце, — отвечаю я.
— Хорошо, — говорит он и забирает у меня крюк.
— Август, постойте! Вы куда?
— Пойду проучу ее как следует!
— Нет, Август! — кричу я ему вслед. — Постойте же! Она вела себя хорошо! И вернулась сама! К тому же сейчас нельзя, представление не закончилось!
Он останавливается так резко, что вокруг его подошв взметается облако пыли. И застывает, глядя в землю.
Выдержав долгую паузу, он произносит:
— Ну и что? У нас же оркестр, никто и не услышит.
Я таращусь на него, в ужасе раскрыв рот.
Вернувшись в вагон, я валюсь на постель. Ох, как же мне худо от одной лишь мысли о том, что происходит сейчас в зверинце, а еще хуже — что я не могу ничего поделать.
Вскоре появляются Уолтер с Дамкой. На Уолтере клоунский наряд: бесформенный белый костюм в разноцветный горошек, елизаветинский гофрированный воротник и треугольная шляпа. Он вытирает лоб какой-то тряпкой.
— Что это, черт возьми, было? — вопрошает он, подойдя ко мне так близко, что его огромные красные туфли упираются мне прямо в нос.
— Ты о чем? — спрашиваю я.
— О представлении! Так надо? Это был такой номер?
— Нет.
— Вот те на! — говорит он. — Вот те на! Тогда, надо сказать, им крупно повезло. Марлена — просто чудо. Но ты ведь и так знал, а? — он прищелкивает языком и наклоняется, чтобы похлопать меня по плечу.
— Перестань! — отмахиваюсь я.
— А что такого? — продолжает Уолтер, весь воплощенная невинность.
