Волохов уже не знал, смеялся ему или плакать. Он отлично представлял себе способы подгонки летописей и свидетельств под любую требуемую версию — в конце концов, ему за это платили деньги. Он все ждал, что Эверштейн засмеется или потрет ручки в своей манере — «Ловко? Смотрите, Штирлиц, как старина Мюллер перевербовал вас за пятнадцать минут и без всяких этих штучек!» — но ничего подобного не происходило. Эверштейн был серьезен, как проповедник. И об очередной катастрофе хазар, частично потопленных в Днепре жестоким русским князем Владимиром, он рассказывал с тем же скорбно-многозначительным лаконизмом, с каким говорил о прочих трагедиях своего народа, слишком культурного, чтобы сопротивляться варварству.
— Ну, а что все-таки насчет сорочинской клятвы?— спросил он, хотя все ему уже было понятно.
— А насчет сорочинской клятвы — в тот самый год, после первого разгрома хазаров руссами, порабощенные хазары поклялись под горою Сорочин никогда больше не работать на этой земле, пока она будет чужая. Прекратить сопротивление, коль скоро оно бессмысленно,— незачем губить свои и чужие жизни, нас и так немного оставалось,— и искать любые лазейки для выживания и сохранения своей веры. Но на чужой земле — не работать: не пахать, не сеять, не строить. Какие у хазар землепашцы — вы, может быть, видели в кибуцах. Но пахать, пока там хозяйничаете вы… Сами пашите, это теперь ваша земля. В тысяча девятьсот девятнадцатом нам было показалось, что на этот раз — победа… И тогда, если помните… Меморандум от 20 декабря читали?
— Я 20 декабря родился,— хмуро признался Волохов.
— Таки я вас поздравляю с таким совпадением! В один день с Ве-Че-Ка, какая честь!— кривлялся Эверштейн.— Но позвольте вам заметить, что 20 декабря случилось еще как минимум одно великое событие. Так называемое Главбюро евсекций при ЦК КП(б) приняло постановление о том, что еврейского вопроса не существует. Не существует, и все! Я вам процитирую,— он взгромоздил на нос тяжелые очки и жестом фокусника извлек из ящика стола зеленоватую брошюру с закладками на нескольких страницах, словно такие просветительные беседы ему приходилось проводить уже не раз.— Так, так, так… это все бла-бла-бла… вот: «РСФСР стала Родиной для еврейских трудящихся, защищавших ее с оружием в руках,— никакой другой страны им не нужно. Права на Палестину полностью принадлежат трудящимся массам арабов и бедуинов». Не читали? Газета «Правда». И до самой середины тридцатых искренне ведь полагали, что сумеем возродить национальное государство, как вам это понравится! Нас, конечно, пугали. Раввин Мазе даже сказал, что революции делают Троцкие, а расплачиваются за них Бронштейны. Что вы хотите, тысяча лет под пятой. Таки перепугались. Но боевитые ребята не перевелись — пятнадцать лет мы держали страну, и это были не самые плохие пятнадцать лет. Вся индустриализация, вся коллективизация…
— В результате которой вымерла половина крестьянства,— вставил Волохов.
— Ну батенька, ну что за перестроечные штампы! Как в вас вбивал свою ложь этот ваш позднесоветский агитпроп! Вымирали те, кто работать не хотел. Кто по своему русскому обыкновению нанимал рабочих, обирал их и жировал. У русских ведь не принято было обеспечивать батракам пристойную жизнь. Воинственный народ, со слугами привык обращаться как с пленниками! Так, собственно, и было… Что ж, вечно терпеть? Или вы думаете, революцию мы одни сделали? Нас столько уже не было, мы только попытались поучаствовать. Небезуспешно, как видите. Был такой КомЗет — Комитет по земельному устройству еврейских трудящихся. В девятнадцатом было решение о том, чтобы отдать нам Северный Крым (Южный, пожалуйста, берите себе, отдыхайте, вы ведь так устали!) — и часть Белоруссии. Не вышло. Отдали Поволжье, таки мы и там неплохо себе пахали. А в тридцать шестом ваши решили, что хватит. Что лучше нас переселить в Биробиджан. И очень удивлялись — почему мы не хотим туда ехать? А нашим гаврикам урок: не договаривайся с захватчиком! Думали, что вместе победили, помирились, теперь все будет по-другому… Не вышло! Полезла хваленая захватническая сущность, вот как сейчас из вас. Землю, пожалуйста, берите — но на Дальнем Востоке, в малярийных болотах. И на госслужбе, пожалуйста, не служите, это для вашего же блага, иначе сделают погром. В пятьдесят третьем совсем задумали извести — да спасибо, черт прибрал вашего Сосо…
— Черт прибрал? Или доктора помогли?— прищурился Волохов.
— Ну, про заговор еврейских врачей ваши давно изобрели,— безнадежно махнул рукой Эверштейн.— Я все-таки лучше о вас думал…
— Шучу, шучу. Но скажите, Миша… Сами видите, я стараюсь воспринять вашу версию без моральных оценок, как специалист… Разве русское население не потерпело от вас как следует?
— Потерпело!— с вызовом и чуть ли не с удовлетворением сказал Эверштейн.— И очень! Потому что сопротивлялось, до последнего не желало признать, что земля эта наша и им она даром не нужна. Не освоена, запущена, разграблена… Мы говорили: отдайте нам добром. Не хотели. Массовый саботаж. Антисемитские выходки. Ну и — сами понимаете. Война. В белых перчатках революция не делается. Однако даже самый красный террор никогда не достигал таких масштабов, в каких русские принялись истреблять участников революции в тридцать седьмом. Всех гребли — и наших, и, не в силах остановиться, своих.
— А ведь после восемьдесят пятого вы тоже хорошо погуляли,— медленно сказал Волохов.— Потери населения за следующие двадцать лет, по самым скромным подсчетам, составили никак не меньше, чем за все сталинские годы… Такое шло вымаривание, что любо-дорого смотреть…
— Ну а вы как полагали?— осклабился Эверштейн.— Мы, между прочим, открыли границы — пожалуйста! И дали все возможности зарабатывать — сколько хотите! И никогда не было такого, чтобы мы закрывали вам дорогу к образованию, как вы нам…
— Почему все физматшколы в семидесятых и были наводнены хазарами — будущими владельцами «Бета», «Гамма» и «Дельта»-банков!— не выдержал Волохов.
— А куда им было податься? К управлению страной путь закрыт, один путь был — в науку! И то приходилось менять фамилии при поступлении — поскребите половину Сидоровых, такой каганат откроется! Немудрено, что они устремились к власти — и заметьте, у них получилось. Потому что страна — наша, чего вы в упор не желаете видеть. И показатели у нее сразу стали превосходные — мир залюбовался. Просто очередной захватнический реванш не заставил себя ждать. Сначала в девяносто первом попробовали, потом в девяносто третьем, а в девяносто девятом все получилось. Только горцы наши не сдаются, так что вы еще с ними помучаетесь…
— Какие горцы?!— Волохов уже ничему не удивлялся, но это «наши» его все-таки встряхнуло.
— Обычные, Воленька. Не приходило ли вам в голову, почему тихий советский летчик Алексей Шварц вдруг взял себе псевдоним Жохар Дудаев? Что в итоге дает нам столь знакомую аббревиатуру ЖД? Только вы, русские, «Жохар» произносите слишком твердо. Джо-хар. Джон О’Хара. Хихи. Чеченцы — последний отряд тех, настоящих хазар, наследники каганата. Их оттеснили в горы — они и там умудрились цветущие города построить. После семнадцатого задружились было с вами, но поняли все еще быстрей нас. Как вы сами-то не догадались, честное слово? Посмотрели бы на эти носы и усы, послушали бы язык, в конце концов… Ничего ведь общего с грузинами. Грузины, адыги, армяне — совершенно другие племена. А чеченцы, с их рыцарственным духом и откровенным самурайским зверством,— последние остатки той стражи, которую предал Элия Эмур-омэц. Один из них его и достал потом. Некто Саул Ой-Вэй, в вашей транскрипции — Соловей. Свистом он был действительно знаменит, а вот насчет разбойника — это ваши сказители погорячились. Разбойником он только прикинулся: пять лет с отрядом вернейших скрывался в окрестностях бывшего Цецара, выслеживая Элию. Был когда-то его правой рукой. Стал грозой окрестностей, а уходил от ваших виртуозно. Часто спасался чудом, почему его и прозвали — угадайте как?
— Чудо-юдо,— покорно кивнул Волохов.— Был анекдот такой. «Я чудо-юдо!» — «Юде, юде? Ахтунг, фойр!».
— Может, у вас есть своя гипотеза происхождения этого прозвища?— любезно осведомился Эверштейн.
— Нет, нет, конечно! Богатыри-жидовины, чудо-юдо… все сходится…
— А знаете, что сделал Саул Ой-Вэй с Элией?
— Обрезание по самый корень,— хмыкнул Волохов.
— Нет, это скорей в манере вашего нового вождя. Он подъехал к нему на коне, близко-близко, вот как сейчас я подхожу к вам…— Эверштейн встал с кресла и приблизился к Волохову. Волохов отчего-то захотел встать, учитывая, что ли, торжественность момента,— но тот властным жестом руки остановил его.— Сидите, сидите. Он сказал ему всего одну фразу — но ее хватило. Ее не все знают. Это серьезные слова, Володя, и то, что я вам сейчас их скажу, подтверждает, как серьезно я отношусь к вам на самом деле.
