Мальчик произнес фразу по-арабски, по слогам, медленно, и она взяла буклет и прочитала то же самое, столь же неуверенно, только быстрее. Он давал ей прочесть и другие слова, и она их с трудом выговаривала, и ей становилось не по себе, хотя она всего-навсего произносила фразы, разъясняла ритуал. Элемент общественного дискурса, общество, взывающее многоголосно, ислам по телефону с кодом 8оо. Даже лицо того старика — лицо из воспоминаний, лицо в Каире — затягивало ее обратно. Она находилась одновременно в воспоминании и на тротуаре — призрак одного мегаполиса, грозовой фронт другого, — и от обеих толп ей надо спасаться.
Демонстрацию они нагнали в Нижнем Манхэттене и немного послушали чье-то выступление с импровизированного помоста на Юнион-сквер. Потом зашли в соседний книжный и побродили по длинным рядам между полками, в прохладе и спокойствии. Тысячи книг, глянцевые, на столах и полках; тихо: на дворе лето, воскресенье; мальчик играл в собаку-ищейку: смотрел на книги, нюхал их, но не трогал, оттягивал пальцами щеки книзу. Она не знала, что это значит, но смекнула: он не пытается ни рассмешить ее, ни взбесить. Эти забавы вне сферы ее влияния: у мальчика свои отношения с книгами.
Они поднялись на эскалаторе на второй этаж и некоторое время разглядывали научные книги, книги о природе, заграничных путешествиях, художественную литературу.
— Скажи, что самое лучшее ты узнал в школе? За все время, с первых дней учебы.
— Самое лучшее.
— Самое главное. А ну-ка колись, умник.
— Ты заговорила, как папа.
— Я за него. Совмещаю функции.
— Когда он вернется?
— Дней через восемь-девять. Ну так, самое лучшее?
— Солнце — это звезда.
— Самое лучшее из того, что ты узнал.
— Солнце — это звезда, — повторил он.
— Но разве не я тебе это объяснила?
— По-моему, не ты.
— Ты это не в школе узнал. Я тебе объяснила.
— По-моему, нет.
— У нас на стене карта звездного неба.
— Солнце — оно не у нас на стене. Оно там, далеко. Не «там, наверху». Нет ни низа, не верха. Оно просто там, далеко.
— А может, это мы там, далеко, — сказала она. — По большому счету, скорее так. Это мы далеко, где-то там.
Им это было в радость: поддразнивание, шуточные перебранки; они остановились у высокого окна, наблюдая за финалом демонстрации: транспаранты опускаются и сворачиваются, толпа дробится, разбредается, люди идут к парку или в метро, или сворачивают на поперечные улицы. В некотором роде поразительно — мальчик ответил поразительно, одно предложение, три слова: задумайтесь, в них же суть всего сущего. Солнце — это звезда. Когда она сама это осознала и почему не помнит когда? Солнце — это звезда. Показалось: это же откровение, новый способ доискаться, кто мы такие, самый честный способ, долгожданный, сродни мистическому трепету, просветление.
Или нет никакого просветления, а просто усталость берет свое? Пора домой, что-нибудь съесть, чего-нибудь попить. Восемь-девять дней, если не дольше. Купи мальчику какую-нибудь книгу — и домой.
В тот вечер она покопалась в отцовской коллекции джазовых пластинок и кое-что прокрутила Джастину, одну или две стороны. Когда он заснул, она еще кое о чем вспомнила, достала с пыльной верхней полки энциклопедию джаза — и верно, там петитом значился не только год, но также день и месяц. Сегодня родился Чарли Паркер.
Она считала от ста до единицы, пропуская по семь чисел. Приятно было чувствовать, что получается. Иногда ошибалась. Нечетные числа — с подвохом, точно кувырком летишь в пустоту, выскакиваешь из гладкой колеи делимого на два. Потому ее и просили выбрасывать по семь — чтобы осложнить задачу. Почти всегда она спускалась по ряду чисел до первого десятка, не спотыкаясь. Больше всего нервировал переход от двадцати трех к шестнадцати. Напрашивалось — семнадцать. Она всегда балансировала на грани перехода: тридцать семь, тридцать, двадцать три, семнадцать. Нечетное число самоутверждалось. На приеме врач улыбался ошибке, или не замечал, или просматривал результаты анализов. Она жаловалась на пробелы в памяти, у нее это в роду. И в то же время она была совершенно здорова. Для ее возраста мозг в норме. Ей был сорок один год, и, судя по результатам томографии — метода, возможности которого не безграничны, — практически никаких отклонений не наблюдалось. Желудочки мозга — нормальные, мозговой ствол и мозжечок — нормальные, основание черепа, пещеристые пазухи, гипофиз. Все в норме.
Она сдала анализы, прошла обследование, сделала томографию, заполнила психометрические таблицы, составляла из слов пары, запоминала, концентрировала внимание, ходила по прямой от стены до стены, считала от ста до единицы, пропуская по семь чисел. Считать в обратном порядке ей нравилось, иногда она считала, плывя по течению повседневности: пока шла по улице или ехала в такси.
Последовательность числительных сделалась для нее лирическими стихами: понятными только ей, нерифмованными, слегка напоминающими песню, но одновременно воплощающими непреложный порядок — неважно, прямой или обратный. Стихи проверяли, не начался ли для нее обратный отсчет, то, что врач учтиво назвал ретрогенезом.
В букмекерском зале — вывеска «Спорт и скачки» — старого казино в Нижнем Манхэттене на многоступенчатом помосте стояли в пять рядов длинные столы. Он сидел с краю за последним столом верхнего ряда, лицом к залу, а напротив, под самым потолком, на пяти экранах, бежали лошади — в разных часовых поясах, где-то в чужих странах. Мужчина, сидящий прямо под ним, читал книгу в бумажной обложке, в руке догорала сигарета. На другом конце зала, на нижнем уровне сидела перед разложенными газетами крупная женщина в фуфайке с капюшоном. Он понял, что это женщина, потому что капюшон был откинут; впрочем, и так бы догадался, по жестам или позе, по манере разворачивать газету и разглаживать обеими ладонями, а ненужные страницы отпихивать подальше от зоны чтения, в слабом освещении, в висящем над головами дыму.
Внизу раскинулось казино: неоновые огоньки игровых автоматов тянутся на много акров вширь, перед ним, за его спиной, полупустынные в этот час просторы, нет обычного мельтешения. И все равно он ощущал себя взаперти, в плену сумрака, низкого потолка и плотного, липнущего к коже дыма, дыма, который десятки лет аккумулирует сутолоку и азарт.
Было восемь утра, причем знал об этом только он. Он покосился на дальний конец соседнего стола, где старик с седыми, собранными в хвост волосами, навалившись на подлокотник, смотрел на лошадей в разгаре забега и беспокойно вытягивал шею, что обычно означает: ставка сделана. Старик сидел неподвижно — только шея вытягивалась, и тут голос комментатора, пулеметная скороговорка, сдержанный восторг: забег повела Дочь Мэна.
Больше за столами никого не было. Кончались одни забеги, начинались другие — или забеги все те же, повторялись на одном или нескольких экранах? Он не присматривался. Трепыхались тени — что-то происходило — на другом ряду экранов, в нише на одном из нижних ярусов, над зарешеченной кассой. Он смотрел, как догорела сигарета в руке мужчины с книгой прямо под ним. Снова взглянул на часы. Он знал, который сейчас час и какой день недели; интересно, подумал он, скоро ли это покажется ненужным хламом.
На последнем фарлонге очередного забега старик с седым хвостом встал и ушел, туго свернув газету, хлопнув ею по бедру. Все здесь провоняло запущенностью. Погодя Кейт встал и отправился в покерный зал, где купил фишки и уселся за стол, готовый к началу так называемого турнира.
Было занято лишь три стола. Примерно на семьдесят седьмой партии в холдем [25] он начал ощущать, что игра — не для него, для других — целая жизнь: кругозор игроков донельзя сужен, зато впереди озарение. Он наблюдал за женщиной напротив, которая все время моргала. Худая, сморщенная, седеющая, почти неразличимая — даже вблизи. Он не задумывался над тем, кто она такая и куда пойдет, когда игра закончится, как выглядит ее комната невесть где, какие мысли приходят ей в голову. Игра не кончается никогда. В том-то и смысл. За пределами игры — ничего, кроме бесцветного вакуума. Женщина моргала и уравнивала ставки, моргала и сбрасывала карты.
В дальних закоулках казино — прокуренный голос комментатора, повтор. Забег повела Дочь Мэна.
Она скучала по вечерним посиделкам в компании, когда разговор идет обо всем на свете. Вообще-то она перестала поддерживать с кем-либо тесные отношения — просто в них не нуждалась и не упрекала себя за это. Многочасовая болтовня и смех, откупоривается бутылка за бутылкой. Она скучала по уморительным монологам неисправимых эгоистов, впавших в кризис среднего возраста. Еда кончалась, вино — нет, а как же звали того коротышку в красном шарфике, который изображал звуковые эффекты из старых фильмов о подводниках? Теперь она ходила в рестораны очень редко, ходила одна, долго не засиживалась. Она скучала по осенним уик-эндам в чьем-нибудь загородном доме: листопад и футбол, и дети скатываются по травянистым горкам, заводилы и подражатели, и за всем наблюдает пара поджарых длинноногих собак, сидящих в красивых позах, точно мифические существа.
