Боялась ли я, что Эрнест останется с Паулиной? Да. И еще боялась, продолжая собирать веточки для этого гнездышка, обнаружить, что у него не хватило смелости уйти от нее. Боялась, что, если даже он выберет меня, наша любовь продлится недолго. Да, такое было возможно.
Прямо передо мной росла сейба, изогнутая и прекрасная, очень старая и таинственная. Дерево было хранителем дома, свидетелем всего, что здесь происходило. И его мудрость и вековое терпение словно говорили мне, что все мои тревоги не такие уж необычные или непростительные. Все это не ново в мире. У меня было что терять и за что бороться, как у любой страдающей влюбленной женщины.
Я вернулась в дом, где все было чисто, идеально, спокойно и залито утренним солнцем. Заварила кофе в новой кофеварке, налила его в новую эмалированную чашку и вошла в комнату, которую собиралась использовать как кабинет. На полке еще не было ни одной книги. В этом доме мне еще не довелось написать ни одного слова, даже телеграммы или письма маме. В такой тишине я должна была звучать очень громко. Никто за меня ничего не сделает. Я придвинула новенький жесткий стул из красного дерева к маленькому столику и стала рыться в коробках, пока не нашла бумагу, карандаши и пишущую машинку. Заправила чистый лист бумаги в каретку — и резкий звук разлетелся по пустому дому. Страница была белоснежной, она пока скрывала свои секреты, и все, что мне оставалось, — начать писать.
Глава 31
С задней террасы «Финки», словно второстепенные боги Олимпа, мы смотрели на Гавану — бледные желторозовые пятна днем и блики мерцающих огней ночью. Ни одна машина не проезжала мимо, если только мы сами кого-то не звали. Тишина была как сон, как заклинание.
Я выбрала этот дом специально из-за удаленности от города. И хоть Эрнест его оценил, он все же настоял на том, чтобы оставить свое рабочее место и почтовый адрес в «Амбос Мундос».
— В этом нет ничего плохого, Зайчик, — заметил он, когда я почувствовала себя уязвленной. — У меня есть привычки, вот и всё. Ты проделала здесь невероятную работу. И мне здесь очень нравится.
— Хорошо, — сказала я ему, изо всех сил отгоняя сомнения. — Мне тоже.
Так начался сезон двух писателей, работающих под одной крышей. Эрнест сказал Паулине, что остается на Кубе на неопределенный срок и не хочет видеться ни с друзьями, ни с гостями. Он пустил в доме корни, которыми стали слова. Выбрал нашу спальню своим рабочим местом и начинал каждый день писать на рассвете за столом, сделанным из книжной полки. Все, что ему требовалось, было здесь: хорошо заточенные карандаши и деревянная подставка для книг, на которую он складывал чистые страницы, когда писал от руки. На столе стояла пишущая машинка, к которой он обращался, когда дела шли особенно быстро и хорошо, и таблица, в которой он ежедневно вел подсчет слов. Место было очень удачным, как раз возле окна на южной стороне. Я часто просыпалась и долго лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к ритму шуршания его карандаша по странице и к пчелам, жужжащим от усердия в цветущей джакаранде за его спиной. Встав с постели, я не пыталась заговорить с ним, а он не говорил со мной — так мы условились, решив, что это важно для тишины утра и для творчества.
Я спускалась и пила кофе за своим рабочим столом, а яркое солнце освещало гладкий кафельный пол и золотистую деревянную поверхность нового книжного шкафа. Мы наняли двух деревенских мальчишек: Фико — готовить, а Рене — вести хозяйство. Они поочередно оставляли для меня поднос с яйцом-пашот, тостами и маленькими круглыми горшочками масла и инжирного джема. Я ела и ощущала покой, как кошка, которая знает, что впереди ее ждут долгие часы домашнего уюта.
Я вернулась к своим блокнотам и желанию писать об Испании, пока все еще было свежо и остро в памяти. Я верила, что если смогу создать подходящих персонажей и найду способ по-настоящему передать то, что видела и чувствовала в Мадриде, то вторую книгу будет ждать успех, и, может быть, получится сделать что-то абсолютно новое. Что-то такое, что не исчезло бы с последним вздохом, что превратило бы мои литературные мечты в реальность и жило бы даже после моей смерти, рассказывая правду о войне.
Каждый день я сидела за столом в ожидании вдохновения, записывая удачные фразы и диалоги. Эрнест называл эту фазу писательского процесса «упражнением для тренировки беглости пальцев».
— Думай об этом как о гаммах для фортепьяно, — объяснил он еще в самом начале, когда взял на себя роль моего учителя. — Нужно сохранять гибкость мышц и мышления, и когда появится что-то стоящее, ты будешь готова.
И я все ждала, когда это что-то стоящее ко мне придет, стараясь отвлечься от мыслей о браке Эрнеста. Каждые несколько дней по почте ему приходили новости с Уайтхед-стрит, записки от Паулины и мальчиков. Мне ужасно хотелось прочесть их, узнать, как на самом деле обстоят у нее дела, но даже мысль об этом была опасна и разрушительна.
Он же был увлечен новым романом. Фаза упражнения для беглости пальцев уже прошла, и настала фаза извержения вулкана, захватывающего все на своем пути, и Эрнеста в том числе.
— Сначала я думал, что это рассказ, — сказал он мне однажды вечером, когда мы лежали переплетенные друг с другом в нашей большой кровати. Моя нога была перекинута через его талию, а его руки запутались в моих волосах. — Но получились главы. Кажется, я начал роман о войне, который давно хотел написать. Точно начал. Я боялся себе в этом признаться. Происходит что-то невероятное. Слова идут потоком, я поднимаю глаза и не могу понять, где я был и где я сейчас.
— Правда, Зайчик? Это чудесно!
Чудесно — для него. Для меня же — ужасно. Лежа в темноте, я ругала себя: ведь заранее было понятно, что он тоже станет писать об Испании. И у него получится гораздо лучше, чем у меня, даже в мечтах. Возникшая зависть была так отвратительна, что мне хотелось забиться под крыльцо и сгрызть себя с потрохами. Я все еще ждала и молилась, чтобы найти подходящую историю для книги, он же, казалось, получил ее без усилий, как будто история снизошла к нему с небес. Где мое извержение вулкана? Мне хотелось ругаться, но я не могла. Это было слишком мелочно, а он был слишком счастлив. Поэтому я сказала:
— Боже, я так рада за тебя! Невероятные ощущения, правда?
— Лучше не бывает. У меня такое чувство, будто у истории нет границ. Я могу писать день за днем, а нужные слова сами найдутся.
— Это так чудесно. — Я с трудом сглотнула, прогоняя горечь, и уставилась в темный потолок. Оставалось верить, что моя книга все еще может так же меня увлечь. Это может случиться в любой момент. — Ты уже сказал Максу?
— Нет, пока не хочу. Еще слишком рано.
— Я понимаю тебя. Это похоже на то, как все начинают говорить шепотом в доме, где только что родился ребенок. Чтобы не разбудить его.
— Так и есть, — ответил он. — Я хочу, чтобы эта чертова штука продолжала спать так же крепко, пока не научится ходить.
Я пыталась себя убедить, что мы не соперники. Обратное могло показаться только из-за того, что мы работали под одной крышей, другу друга на виду. Сначала пришел его черед сверкать, в следующий раз — будет мой. А пока мне оставалось греться в его лучах и улыбаться. И любить его.
Глава 32
Июнь пульсировал жарой и приближающимися штормами, которые постоянно маячили где-то на горизонте, но до нас доходили редко. Книга Эрнеста продвигалась так же уверенно, как товарный поезд. Он писал стабильно, непрерывно и великолепно, надеясь, что если продолжит в том же темпе, то к концу лета у него будет готовая рукопись.
— Все это происходит в течение трех дней, — объяснил он. — Но складывается впечатление, что история намного длиннее, а Джордан — единственный невымышленный персонаж. Конечно, я его придумал, но сейчас мне он кажется более реальным, чем кто-либо еще.
Роберт Джордан — главный герой романа, американский военный эксперт, получивший задание взорвать мост, чтобы сорвать атаку франкистов в горах Гвадаррама. Я сразу же догадалась, что его прототипом стал Роберт Мерримэн, а военные действия явились переосмыслением реальной битвы при Ла Гранха. Это проигранное сражение состоялось сразу после того, как мы покинули Испанию в первый раз.
