Роджер изготовил формы для плавки. Позже он рассказывал, что конфигурации пришли к нему ночью во сне.
Лизбет молилась за сына и все чаще посещала церковь Святого Патрика…
Он назначил первую плавку в ночь на Рождество, хотя ничего мистического в этом не усматривал. Просто решил сделать дело в праздник, чтобы никто к нему не приставал.
Он вошел в лабораторию, когда на небо выкатилась первая звезда. Осмотрел свой маленький сталелитейный заводик, и глаза просияли гордостью, особенно когда пробежали по миниатюрной, в сравнении с настоящей, доменной печке.
Он надел температуростойкие перчатки, провел ими по щекам, оставляя на материи кровавые точки от прыщей, глубоко вздохнул и начал плавку.
Если бы кто-то мог посмотреть на Роджера со стороны, то наверняка сравнил бы его с магистром черной магии, стремящимся превратить обыкновенное вещество в золото. Металлург определил бы в подростке своего коллегу, столь точны были движения Костаки, а физики-атомщики непременно бы заподозрили юношу в проведении какого-то ядерного эксперимента. А на кой черт ему иначе разгонная установка!
К полуночи, когда все фейерверки страны готовы были взлететь в небеса, Роджер выпустил из печи тоненькую струйку металла, которая слегка охладилась, приняла форму треугольника и вползла в разгонную установку, заряженную бериллием.
Уже через шесть минут металл выполз на свет Божий вновь, и на него тонкой пленкой пролилась смесь платины и серебра. Огненный треугольник скатился в специальную ванну для остужения, сплав грозно зашипел, и в небо вознеслись многоцветной лавиной праздничные фейерверки.
Наступило Рождество.
В эти праздничные дни Роджер трудился не покладая рук. После треугольника он выплавил первую ударную палочку, которая получилась излишне большой в диаметре, и пока доводил ее бархоткой до ума, придумал имя: Жирнушка. А потом и другие палочки на свет появились…
Тридцать первого декабря, когда стемнело, Роджер опробовал треугольник. Все члены его организма тряслись от волнения, Жирнушка то и дело выскальзывала из потных ладоней. Он протер руки спиртом, взял палочку столь крепко, что кровь ушла из пальцев, задержал дыхание и дотронулся Жирнушкой до треугольника. Он лишь дотронулся, едва коснулся, а звук родился непостижимый. Такая в нем была глубина, такие его оплетали оттенки, что Роджер замер на всю длину звука, как будто не он его родитель, а лишь слушатель случайный…
А потом он два часа играл на треугольнике.
Лизбет, все праздники проведшая в одиночестве, сейчас, в канун Нового года, сидела перед камином и слушала необыкновенную музыку. То капель ей весенняя чудилась, то колокольный перезвон, то птичье пение… Она слушала, и ей казалось, что слезы текут из глаз. Провела ладонью по щеке: было сухо. Она так была горда за сына, что сознанием хотела заплакать, а сердце, хоть и трепетало, слез не рождало… А он все играл и играл!
А потом Роджер, закончив играть, сказал себе: «Я гений», достал из холодильника гуся и засунул его в остывающую печь.
Он явился перед матерью, худой, чумазый, с горящими глазами и подносом со сгоревшим гусем в руках.
— У тебя получилось? — спросила мать.
— Да, — ответил Роджер и поставил поднос на стол.
Лизбет села и принялась поедать в честь сына угли.
— Что ты делаешь? — удивился Роджер.
— Я ем праздничного гуся, — ответила мать.
— Это — угли!
— Разве? — деланно удивилась Лиз. — А я и не заметила…
Тогда он тоже сел за стол и, отломив от гуся кремированную ногу, погрузил свои зубы в угли.
Так они сидели молча и ели. В той новогодней трапезе они впервые достигли полного душевного единения…
А потом их обоих всю ночь рвало, и в этом тоже было единство — физиологическое…
* * *
Уже через год Роджера пригласил на ставку Национальный Финский симфонический оркестр.
Финны, хоть и не хватали звезд с неба, но все же были крепким коллективом. А если учесть еще то, что они пригласили в свой оркестр подростка, которому не исполнилось и восемнадцати, то контракт Роджера и вовсе был чрезвычайным событием.
Душа Лизбет разрывалась от предстоящей разлуки с сыном, но ни единым словом, ни выражением лица она не выказала мук своему Костаки и отпустила его с Богом на край земли.
Он уезжал ранним утром, почти ночью, и она, не спавшая ни часа, вдруг уснула накрепко, а он, не разбудив ее, уехал. Написал на клочке бумаги: «Прощай» — и был таков…
На английском финны говорили со смешным акцентом. Администратор оркестра встречал подростка в аэропорту и долго жал руку новому оркестранту. Рука Роджера почти сочилась потом, так как самолет попал в зону турбулентности и болтанка изрядно испугала всех пассажиров.
«Я ведь не боюсь смерти», — думал Роджер, но, предположив ее рядом, почувствовал сердце стучащим, а желудок забродившим.
«Словно налима схватил», — подумал администратор, страстный рыболов, пожимая руку молодому музыканту.
Костаки отвезли в Интер-Континенталь, где за ним был зарезервирован двойной номер.
— Это пока, — успокоил администратор Арви. — В дальнейшем подберете себе квартиру по вкусу. Завтра в оркестре выходной, можете посмотреть город, а во вторник к одиннадцати часам ждем вас. Театр прямо за углом отеля…
На прощание Арви новичку руку жать не стал, вежливо кивнул и отбыл на лифте.
Конечно, Роджер назавтра не пошел смотреть город, а решил провести весь день в отеле. Заказал много еды в номер, включил телевизор и смотрел американские фильмы на финском языке, получая от этого удовольствие.
К вечеру он позвонил в Лондон.
— Ты проспала! — констатировал Костаки.
— Да, — ответила Лизбет.
— Тебе надо худеть, иначе ты все время будешь хотеть спать.
— Да-да, ты прав…
— Хотя, — подумал вслух Роджер, — может быть, спать много тоже хорошо. Повышается шанс умереть во сне!..
На этих словах Костаки повесил трубку, не оставив матери своего номера телефона…
На следующий день он прибыл в оркестр. В начале репетиции дирижер поднял всех музыкантов, и они аплодировали новичку. Так положено, и это приятно.
Репетировали Шостаковича… Когда Роджер в первый раз коснулся треугольника, все, кто мог из музыкантов, обернулись или скосили глаза. А дирижер просиял всей физиономией.
Именно тогда, на первой репетиции, молодой музыкант прочувствовал несоответствие партитуры духу великого композитора. От значка легато его всего скособочило, и когда повторяли цифры, он на свой страх и риск сыграл стаккато.
На него тотчас оборотился дирижер со смешным именем Юкка, но только лишь оборотился, оркестр не остановил.
Уже после репетиции пожилой Юкка на паршивом английском спросил Роджера о допущенной ошибке.
— Вы заметтили ее?
— Мне кажется, — ответил Роджер, — я даже уверен, что это не моя ошибка! Что в партитуре допущена опечатка! Я ощущаю это всем своим организмом!
— Вот кааак? — пожилой Юкка пожевал губами, поводил глазами с остатками голубого. — Что ж, кроме нас с вами, ниикто эттого не заметит! Играайте как хотите!
И пошел, приговаривая: «Ошипка в партитууре!»
Роджер прожил в Финляндии девять лет. Ему неожиданно понравилась эта маленькая страна с огромным количеством великолепных озер и апатичными людьми, которые совсем не лезут тебе в душу.
«Страна с малым темпераментом» — окрестил Финляндию Роджер.
За девять лет он всего лишь раз посетил в отпуске Лондон, и то в первый год работы.
Он нашел мать несколько изменившейся. Она похудела, волос на голове стало пожиже, а уменьшившееся в объемах лицо все равно казалось лишь сократившейся в размерах задницей.
— Ты больна? — поинтересовался Роджер.
— Нет, — ответила Лизбет…
Он вновь уехал в свою Финляндию, где продолжал с упоением играть на треугольнике.
А потом в его жизни появилась Лийне.
Волторнистка, на пять лет старше Костаки. С тяжелой нижней частью тела, с белым, как известь, лицом, почти без ресниц, она восторгала Роджера своим уродством. Лишь позже он понял, что Лийне напоминает ему мать, только Лизбет черноволоса, а волторнистка бела головою, как одуванчик.
Она учила его финскому языку, показывала исторические уголки Хельсинки. Однажды, купив за бешеные деньги бутылку «Оголи», разлила ее по стаканам и угостила Роджера.
Он выпил впервые, определив для себя, что алкоголь — дрянь! Он совсем не опьянел, чего нельзя было сказать о Лийне. Девушка стукалась бедрами обо все углы и кидала на Роджера недвусмысленные взгляды.
А он не понимал этих призывных глаз.
А она еще выпила и принялась раздеваться. Споткнулась, снимая юбку, чуть было не растянулась на ковре. Засмеялась и стащила через голову свитер.
Роджер сидел в кресле и смотрел на обнажение волторнистки с интересом. Он впервые видел, как женщина раздевается, но ничуть не выказывал смущения или неловкости. Наоборот, он устроился в кресле поудобнее и подложил под щеку ладонь.
