— Но самое интересное, — продолжает Тамара, — что каждый раз я вздрагиваю от ужаса, хотя в глубине души знаю, что это всего лишь сон, и удивляюсь, как же я снова могла так ошибиться, ведь я уже знаю, чем все закончится. — Взгляд ее туманится при мысли об этом, и она смущенно улыбается. — Даже в собственных снах я плохая мать.
— Эти сны — лишь отражение твоего страха оказаться плохой матерью, — успокаиваю я. — По-настоящему плохие матери никогда не боятся, что они плохие. Так что, как видишь, это доказывает, что на самом деле ты хорошая мать.
Тамара ласково улыбается мне.
— Что бы я без тебя делала?
— Даже и не знаю, — отвечаю я и думаю: «Была бы счастлива и не овдовела бы?»
Потому что без меня Раэль никогда не поехал бы в Атлантик-Сити, или, если бы я отказался, уговорил бы Джеда, и тот отвез бы его на своем «лексусе», или миллион других возможных сценариев, между которыми нет ничего общего, кроме итога: роковой аварии не было бы. Похоже, Тамара догадалась, о чем я думаю, потому что в ее глазах мелькнула грусть, и она отвернулась, оставив меня наедине со своими мыслями.
Нет ничего чище двухлетней малышки, которая плещется в ванне. Софи встает на коленки, чтобы посмотреть поверх края ванны на мою руку, и нечаянно брызгает на пол водой, намочив Тамарины шорты.
— У Запа бо-бо? — спрашивает девочка.
— Да, — отвечает Тамара. — У Запа бо-бо.
— Дай чмокну.
Я поеживаюсь при мысли о том, что розовые кукольные губки Софи коснутся моего ободранного распухшего кулака, покрытого синяками и запекшейся кровью, но Тамара улыбкой подбадривает меня, и я протягиваю руку, стараясь наклонить ее так, чтобы малышка не достала до раны. Софи сжимает мою ладонь маленькими влажными ручками и внимательно ее разглядывает.
— Ой, — изумленно тянет она. — У Запа большая бо-бо.
Я сижу на мокром полу нога к ноге с Тамарой. Когда Софи наклоняется и принимается с серьезным видом целовать мою руку, я с трудом сдерживаю слезы, столько во всем этом невинности и красоты — в лице и позе Тамары, в щечках с ямочками и ясных глазках Софи. Весь их мирок в этой маленькой ванной, и больше всего на свете мне хочется стать его частью, жить их нехитрой одинокой жизнью. Я бы любил Тамару и растил вместе с ней Софи, переехал бы к ним, оставил прежнюю унылую жизнь. Сейчас это кажется настолько реальным, настолько возможным, что я чувствую, будто мог бы просто остаться здесь навсегда и никуда не уходить, а все остальное как-нибудь образуется.
— Зак?
Тамара обеспокоенно смотрит на меня, и я осознаю, что на лице моем отражается больше чувств, чем я думал. Я силюсь улыбнуться, понимаю, что улыбка получилась вымученная, и убираю руку из ладошек Софи. Откидываюсь на стену и прислоняюсь к Тамаре; она обнимает меня.
— У меня был трудный день, — признаюсь я.
— Теперь пусть мама чмокит, — настаивает Софи.
Тамара с улыбкой подносит мою руку к губам.
— Вот, — шепчет она, целуя мои костяшки. — Уже не болит.
Софи стоит в кроватке в углу своей синей детской и руководит мной, чтобы я выполнил все необходимые церемонии, прежде чем уложить ее спать. Когда Тамара была беременна, она не хотела выяснять, кто родится, мальчик или девочка: боялась сглазить. До самых родов наотрез отказывалась покупать вещи для малыша; ей казалось, что, если заранее узнать пол ребенка, непременно случится беда. Но Раэля это не смущало. Эхограмма показала, что вроде бы будет мальчик, и Раэль, который любил все делать заблаговременно, купил в детскую темно-синий ковер, такие же шторы и подушки для кроватки. Родилась девочка. Тамара пожала плечами и заявила, что так ему и надо, надеясь, что неправильный цвет отведет дурной глаз. В спальне Софи не хватает теплых розовых оттенков, типичных для комнаты маленькой девочки, поэтому Тамара разбавила холодный декор кремовым постельным бельем и стегаными шариками на стенах.
— Чашку, — требует Софи, протягивая руку. Я подаю ей чашку, девочка делает символический глоток и аккуратно ставит чашку на перила кроватки.
— Соску, — говорит она. Я протягиваю ей соску, малышка засовывает ее в рот и мягко опускается на подушку.
— Одеяка с Винни.
Я укутываю ее в одеяло с Винни-Пухом. Софи переворачивается на бок, обнимая подушку своими маленькими пухлыми руками.
— Гладь ме спику, — просит она.
Я поглаживаю ее по спинке в махровой пижаме, и девочка закрывает глаза. Лицо спящей Софи кажется составленным из кружков: пухлая щека, закрытый глаз, сжатые губки. Легкая, чистая прелесть, не омраченная ни заботой, ни дурными мыслями. Любуясь ею, я чувствую, как ярость в душе утихает. В приливе нежности я легонько провожу пальцами по щеке Софи.
— Я люблю тебя, маленькая, — шепчу я.
Дыхание девочки замедлилось, стало ровным:
Софи уснула. Я встаю на колени, чтобы послушать, как она дышит, и у меня перехватывает горло. На глазах неожиданно выступают слезы, бегут по моим щекам и падают темными пятнышками на синий ковер.
— Что мне делать? — шепчу я ей в тихом полумраке спальни.
Я смотрю, как она спит, сквозь вертикальные прутья кроватки, словно я заключенный, который старается разглядеть солнце в крохотное окошко камеры. Софи — все, что есть светлого в моей жизни, и она даже не моя.
Тамара просит девушку-соседку побыть с ребенком, чтобы отвезти меня домой. Сидя на пассажирском сиденье, я смотрю, как пляшут на тонких чертах Тамары тени от мелькающих дорожных фонарей.
— Что? — смущенно спрашивает она, приглаживая пальцами волосы.
— А что?
— На что ты смотришь?
Если бы я мог сказать правду, я признался бы ей, что ищу изъяны, как это обычно бывает, когда влюбляешься в женщину, которую любить нельзя. Тогда стараешься разглядеть в ней мельчайшие недостатки, представляешь, как она состарится, как поблекнет со временем ее кожа. Ловишь ее в самых неудачных ракурсах, замечаешь, как неловко посажена голова, до чего нелепо торчат руки и ноги. Отчаянно отыскиваешь дефекты, радуешься, если что-то находишь, мысленно раздуваешь их до чудовищных размеров и надеешься, что это поможет тебе освободиться.
Я признался бы, что парализован, что вижу то, до чего не могу дотянуться, испытываю зуд, который мне не унять. Что тело мое как будто онемело. Что каждый день меня мучит безмолвный страх, причина которого как в ней, так и в чужеродной массе, разрастающейся на моем мочевом пузыре. Что я так сильно в нее влюблен, что не могу дышать, и теперь это единственная краска в моем мире, густая, кроваво-красная, по сравнению с которой все остальное кажется черно-белым. Я не хочу жить в черно-белом мире, но ужасно боюсь, что все равно этим все кончится.
Я сказал бы ей, что люблю ее всей душой, что она отвечает самым сокровенным моим желаниям, о которых я раньше даже не подозревал.
Я убедил бы ее, что ничему из этого нельзя верить. У нее своя беда, у меня — своя, она одинока и несчастна, у меня, может быть, рак, а после всего, что ей пришлось пережить, я не имею права так с ней поступать, все это неправильно по целому ряду причин, ничем хорошим не кончится и вообще бессмысленно. Скорее всего, это невероятное совпадение желания и возможности, проекция собственных надежд и страхов, комплекс спасителя, слившийся со скорбью и отчаянием, завернутый в одиночество и перевязанный красной лентой вожделения.
Я признался бы ей: несмотря на то что в это невозможно поверить, я все-таки верю.
Я хочу сказать ей все это. Потому что она и так знает. Если у нее и были сомнения, вчерашний отчаянный поцелуй их наверняка рассеял. Раз она знает, так почему бы мне не признаться ей во всем? Наверно, потому, рассуждаю я, что тогда придется что-то с этим делать, и мы вновь окажемся каждый в своем мирке. Я не могу быть с ней, а если и могу, то она к этому не готова. А что делать, если она готова, а я все равно женюсь на другой? Или я признаюсь ей в любви, и окажется, что она меня не любит? Заговори мы об этом, получится, что мы нарушили еще невысказанное обещание. После такого разочарования едва ли мы сможем относиться друг другу с той чистой нежностью, которая сейчас переполняет нас обоих.
Поэтому я не говорю ничего. Тамара убирает ладонь с рычага переключения скоростей и, как ни в чем не бывало, кладет на мою руку. Остаток пути проходит в многозначительном, но естественном молчании; невысказанные запретные мысли витают между нами в салоне Тамариного «вольво».
Она паркуется вторым рядом перед моим домом, и с минуту мы просто сидим и смотрим в темноту за окнами.
— Мне страшно, — наконец признаюсь я.
— Все будет хорошо, — успокаивает меня Тамара.
— Не только из-за биопсии.
— Тогда из-за чего же?
Я гляжу в ее глаза цвета листьев кувшинки.
— Из-за всего остального.
Она встречает мой взгляд улыбкой.
— Все остальное тоже будет хорошо.
