Мне в голову пришла неожиданная мысль.
— "Старый Мастер получит важное сообщение с родины", — повторил я. — Ты хочешь сказать?..
Фроде впился в меня взглядом.
— Ты, кажется, говорил, что её звали Стине? — спросил я.
Старик кивнул.
— Из Любека?
Он снова кивнул.
— Моего отца звали Отто. Он рос безотцовщиной, но его мать тоже звали Стине. Она умерла несколько лет тому назад.
— В Германии это весьма распространённое имя.
— Да, конечно… Отец, как тогда говорили, был "незаконным ребёнком", потому что бабушка никогда не была замужем… Она… она была обручена с одним моряком, который не вернулся из плавания. Когда они виделись в последний раз, ни она, ни он не знали, что она уже беременна… Тогда ходило много сплетен. Люди всегда судачат о случайных связях с моряками, которые исчезают, когда надо выполнить свой долг.
— Гм… Когда родился твой отец, мой мальчик?
— Я…
— Отвечай! Когда он родился?
— Он родился в Любеке восьмого мая тысяча семьсот девяносто первого года, больше чем пятьдесят один год назад.
— А тот "моряк", он был сыном стеклодува?
— Этого я не знаю. Бабушка о нём почти ничего не рассказывала. Может, из-за всех тех сплетен. Единственное, что она постоянно говорила нам, детям, что он, когда его шхуна покидала Любек, поднялся высоко на мачту, чтобы помахать ей на прощание. Он упал с мачты и сломал руку. Она всегда улыбалась, рассказывая об этом, словно всё это было проделано в её честь.
Старик долго сидел и молча смотрел на селение.
— Эта рука гораздо ближе, чем ты думаешь, — проговорил он наконец.
С этими словами он закатал рукав куртки и показал мне на руке старый шрам.
— Дедушка! — воскликнул я, обнял его и крепко прижал к себе.
— Сынок, — сказал он и зарыдал, уткнувшись лицом мне в шею. — Сынок… сынок…"
ТРОЙКА БУБЁН
…её притянуло сюда собственное отражение…
Вот и в книжке-коврижке тоже появилось что-то вроде родового проклятия. Мне показалось, что его становится многовато.
Мы остановились и поели в придорожном кафе. Нас посадили за длинный стол под кронами развесистых деревьев. Вокруг кафе на бескрайних плантациях росли пышные апельсиновые деревья.
Мы заказали мясо на вертеле и греческий салат с козьим сыром. Когда мы перешли к десерту, я начал рассказывать папашке о календаре, по которому жили на загадочном острове. Само собой, я не мог объяснить ему, откуда я это взял, и потому был вынужден сказать, что придумал сам, скучая на заднем сиденье.
Папашка онемел от удивления. А потом стал что-то считать, царапая ручкой на бумажной салфетке.
— Пятьдесят две карты превратились в пятьдесят две недели. И вместе они составили триста шестьдесят четыре дня. Всё верно. А тринадцать месяцев по двадцать восемь дней тоже составляют триста шестьдесят четыре дня. В обоих случаях у нас остаётся по одному лишнему дню…
— И это День Джокера, — сказал я.
— Вот это да!
Папашка долго смотрел на апельсиновые деревья.
— Ханс Томас, когда ты родился? — спросил он наконец.
Я не понял, к чему он клонит.
— Двадцать девятого февраля тысяча девятьсот семьдесят второго года, — ответил я.
— А что это за день?
И тут только до меня дошло: я родился в високосный год. Если следовать календарю таинственного острова, это был День Джокера. Почему это не пришло мне в голову, когда я читал книжку?
— День Джокера! — ответил я.
— Вот именно!
— Думаешь, это потому, что я сын джокера или, думаешь, что я сам джокер? — спросил я.
Папашка серьёзно глянул на меня.
— И то и другое, конечно. Мой сын не мог родиться в другой день. Поэтому ты и родился в День Джокера. Такое бывает.
У меня не было уверенности, что ему это нравится. Что-то в его голосе заставило меня подумать, что он испугался, как бы я в качестве джокера не отбил у него хлеб.
Во всяком случае, он поспешил вернуться к календарю.
— Так ты это только теперь придумал? — снова спросил он. — Ничего себе! Каждая неделя получает свою карту, каждый месяц получает своё число от туза до короля. И каждое время года получает одну из четырёх мастей. А вот ты, Ханс Томас, можешь получить патент. Насколько я знаю, у нас до сих пор нет приемлемого календаря для бриджа.
Он хмыкнул над чашкой кофе. Потом продолжал:
— Сначала люди пользовались юлианским календарём, потом перешли на грегорианский. Наверное, пришло время перейти на новый.
Видно было, что вся эта выдумка с календарём занимает его гораздо больше, чем меня. Он стал что-то лихорадочно подсчитывать на бумажной салфетке.
Вскоре он глянул на меня с лукавым джокерским блеском в глазах.
— Но это ещё не всё… — сказал он.
Я с удивлением поднял на него глаза.
— Если ты сложишь очки всех карт одной масти, у тебя получится девяносто одно очко. Туз — единица, король — тринадцать, дама — двенадцать и так дальше. Да, чёрт подери, это будет девяносто одно очко.
— Девяносто одно? — спросил я, не совсем понимая, куда он клонит.
Он отложил ручку, салфетку и серьёзно заглянул мне в глаза.
— Сколько будет, если девяносто один помножить на четыре?
— Четырежды девять — это тридцать шесть, — ответил я. — Это будет триста шестьдесят четыре! Вот это да!
— Именно! В карточной колоде, если сложить очки всех карт, будет триста шестьдесят четыре очка плюс джокер. Но в високосном году бывает два Дня Джокера. Может, поэтому иногда в колодах бывает по два джокера? Это не может быть случайностью, Ханс Томас.
— Думаешь, карточная колода устроена так с каким-то умыслом? — спросил я. — Полагаешь, так задумано, чтобы сумма очков всех карт колоды равнялась числу дней в году?
— Нет, не думаю. Я считаю, что это пример того, что человечество не может разгадать загадки и знаки, которые находятся у него перед носом. Просто никто никогда не дал себе труда это подсчитать. Хотя в мире много миллионов карточных колод.
Он снова задумался. Неожиданно по его лицу скользнула тень.
— Но я вижу одну трудность, — сказал он, — Если джокер получит место в календаре, будет не так просто…
И он громко расхохотался. Видно, он всё-таки был настроен не очень серьёзно.
Позже, уже в машине, он продолжал похохатывать про себя. Похоже, он всё ещё думал о календаре.
Не доезжая до Афин, я увидел большой дорожный указатель. Вообще-то я уже много раз видел такие указатели, но тут сердце подпрыгнуло у меня в груди.
— Стоп! — крикнул я, — Остановись!
Папашка перепугался. Он съехал на обочину и резко затормозил.
— В чём дело? — спросил он, повернувшись ко мне.
— Выходи! — сказал я. — Выходи из машины!
Папашка открыл дверцу и выпрыгнул из машины.
— Тебя что, замутило? — спросил он.
Я показал на дорожный указатель, от которого нас теперь отделяло всего несколько метров.
— Видишь указатель?
Папашка так растерялся, что мне стало его жаль, но я думал только о том, что написано на указателе.
— И что в этом указателе такого особенного? — спросил он.
— А ты прочитай, что тут написано, — сказан я.
— ATINA, — прочитал он, немного успокоившись. — По-гречески это значит — Афины.
— И больше ты ничего не видишь? Тогда сделай одолжение и прочитай это слово справа налево.
— ANITA, — прочитал он.
Я молча серьёзно посмотрел на него и кивнул.
— Да, должен признаться, что это забавно, — сказал папашка и закурил сигарету.
Он отнёсся к этому так холодно, что я даже рассердился.
— Забавно? И больше тебе нечего сказать? Это означает, что она здесь. Ясно тебе? Она неслучайно сюда приехала. Её притянуло сюда собственное отражение. Это её судьба. Теперь ты должен понять связь.
Не знаю почему, но папашка тоже рассердился.
— Пожалуйста успокойся. Ханс Томас!
Было ясно, что ему не понравились мои слова про судьбу и отражение.
Когда мы уже снова сидели в машине, он сказал:
— Иногда ты со своими выдумками преступаешь черту дозволенного.
Он имел в виду не только дорожный указатель. Он думал также о карликах и странном календаре. Но если и так, мне показалось, что он несправедлив ко мне. Не ему бы упрекать меня в "выдумках". К тому же не я первый заговорил о родовом проклятии.
По пути в Афины я снова стал читать книжку-коврижу и прочитал о том, как на загадочном острове готовились к празднику Джокера.
