Глава 11
Большая гостиная в доме Вублеров, обставлена уютно, без вычурности. Эрика Вублер лежит на диване подле рояля; Катарина Рихтер открывает дверь и впускает Генриха фон Крейля.
Генрих фон Крейль (подходит к Эрике, целует ей руку). Сожалею, что вынужден был устроить собрание здесь. Вам нельзя выходить из дома, а я хотел, чтобы вы присутствовали при этом…
Эрика Вублер. Не извиняйтесь. Я люблю гостей, буду рада видеть всех, кого вы пригласили.
Генрих фон Крейль. Я приехал несколько раньше назначенного времени, потому что хочу обсудить с вами один сугубо личный щепетильный вопрос, который занимает и волнует меня со вчерашнего дня, ставит меня в тупик. (Садится на стул у дивана, мнется, запинается.) Не знаю, как и начать… мне неловко… я не привык – так уж нас воспитали – обсуждать подобные вопросы. Словом, все, что касается религии. Мы воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся, хотя церковь критиковали и ругали (пожимает плечами) – и это было в порядке вещей. Я долго размышлял, с кем бы мне поговорить о религии, попытаться объяснить мое состояние. Кроме вас, мне никто не пришел на ум. Конечно, мы едва знакомы, несколько лет тому назад я встречал вас у моего сына, потом на приемах и, естественно, знаю Германа Вублера, мы ведь члены одной партии. Но я много слышал о вас и вот подумал (встает, возбужденно делает несколько шагов) – только не смейтесь, пожалуйста… впрочем, если бы я боялся, что вы станете надо мной смеяться, я бы не пришел к вам. Так вот, сколько себя помню, я охотно посещал богослужения. Меня не надо было заставлять, и хотя это мне вменялось в обязанность, я не воспринимал ее как таковую, а во время войны и после нее богослужения стали еще большим утешением, даже потребностью…
Эрика Вублер. Со вчерашнего дня в Германе что-то переменилось, он пришел в смятение вроде вас…
Генрих фон Крейль. А вы даже не пошли к мессе, хотя, как я слышал, вчера еще не были больны.
Эрика Вублер. Я опять подслушивала, когда они – вы догадываетесь кто – здесь собирались, и всю ночь не спала, думая о погибших: о моем брате и родителях, о сорока послевоенных годах и обо всех торжественных богослужениях, где я неизменно в первом ряду, можно даже сказать издавна, представительствовала как своего рода дама второй руки, которой приходилось порой замещать первую даму. Я наслаждалась этим, испытывала чувства сродни вашим и всегда охотно посещала церковь, особенно вечерние мессы. Но вчера я побоялась взять на себя представительство прежде всего потому, что мне отводилось там почетное место. Я боялась, что со мной произойдет то, что произошло потом с вами и Германом. Мои нервы не выдержали бы, я начала бы кричать и всякое такое.
Генрих фон Крейль. Я едва выдержал до окончания мессы, хотя явился перед самым концом проповеди. Не прошел вперед, где для меня было занято место, а остался стоять позади – там я всегда чувствовал себя лучше, и вдруг, а может, и не вдруг мне показалось, что церковь пуста – и я тоже пуст. Сотрудники безопасности у входа задержали нескольких молодых людей, которые хотели войти, – может быть, они заполнили бы церковь, но их прогнали, как прогоняли всех, у кого не было приглашения, включая родственников священника. Меня же впустили по пригласительному билету. И вот я спрашиваю вас, дорогая Эрика Вублер: что это за месса?
Эрика Вублер. Месса в честь безопасности, дорогой граф, богослужение в честь оной. Вероятно, даже среди служек были сотрудники безопасности… Кстати, номер Три был там?
Генрих фон Крейль. Кто это – номер Три?
Эрика Вублер. Подойдите поближе. Я могу назвать его только на ухо, шепотом. (Генрих фон Крейль подходит ближе, наклоняется к Эрике, она что-то шепчет.)
Генрих фон Крейль. Нет, его я не видел. Не верится, чтобы он мог тут шнырять.
Эрика Вублер. И тем не менее.
Генрих фон Крейль. А он – что… католик?
Эрика Вублер. Почему бы нет? Выглядит он хорошо, вполне респектабелен, почему бы ему, пусть он и не католик, не явиться на торжественную мессу? Это же, так сказать, мероприятие государственного толка, в нем мог бы участвовать и советский посол. (Тихо.) Я знаю, отчего вам не по себе: Того, кого вы искали, там не было, они Его изгнали, в пресуществлении Он тоже не явился, не явился потому, что они грешны и продажны до мозга костей, впрочем, это не ново. Они даже не чувствуют своих прегрешений, позволяют себя подкупать, с восторгом приветствуют ракеты, боготворят смерть – все это не ново. А ново вот что: они не осознают вины, а тем более греха. Те же, кто помазал бы миром Его ноги, убивают себя, показывают грешникам язык… А другие, бессердечные, только и говорят что об отсутствии эмоций, диктате обстоятельств и деловитости. Драгоценное миро для Его помазания они выбросили на рынок, на биржу – черствые епископы, очерствевшие кардиналы, – они изгнали Его и служат торжественные мессы в честь безопасности, на которые не пускают тех, кто на богослужении служил бы Богу. Для нас нет там места, дорогой граф, – ни внутри, ни снаружи.
Генрих фон Крейль. Куда же деваться? (В отчаянии.) Я не могу так жить, мне страшно, я сойду с ума. А может быть, я уже спятил.
Эрика Вублер. Куда деваться? Возможно, туда, куда ушла ваша жена, о которой я так много слышала. Насколько я поняла, мать Карла бросилась в Рейн, когда Эрфтлер-Блюм появился у вас со своей компанией. Что ей открылось в его физиономии и физиономиях его сообщников – кстати, когда это было? По-моему, в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, когда Карлу было пять лет, – не так ли? (Генрих фон Крейль кивает.) Герман тогда был еще ландратом, мы наслаждались жизнью, у нас был большой, жарко натопленный дом и много всякой снеди. Мне исполнился тридцать один год, я еще любила танцы и торжественные мессы. Что же произошло? Генрих фон Крейль. Порой мне казалось, что богослужения у нас стали партийнее, чем сама партия. (Задумчиво.) Мне было не по себе, хотя следовало бы не злиться, а задуматься, когда Карл отказался служить в армии и пошел в санитары ухаживать за слабоумными, когда он перестал посещать церковь… когда изрубил свой рояль… да, следовало бы, следовало бы… Но теперь у меня внутри только пустота, которую не заполняет даже печаль. И, дорогая Эрика, эта пустота порождена не только пышностью (качает головой), не только показной демонстративностью этих, как вы говорите, месс в честь безопасности – я нигде не нахожу утешения. Сегодня утром я отправился в церковь на обычную краткую мессу. Я надеялся, что вновь обрету веру там, где усталый священник негромко ведет богослужение в присутствии пяти-шести, самое большее восьми коленопреклоненных прихожан, Но и там, где не было показного действа, я не обрел желаемого. А ведь именно сегодня это так нужно мне, именно сегодня! Случилась беда. Мне надо принять решение, и это одному мне не по силам, вот почему я пригласил всех сюда. Дело в том, что (он робко смотрит на Эрику) мне предложили стать преемником Хойльбука, он собирается в отставку.
Эрика Вублер. Это дело рук Кундта, дорогой граф. О Боже, Боже, номер Четыре. Несомненно идея исходит от него, хотя ее мог подать и мой добрый Герман – ведь он снова помышляет о спасении государства…
Встает, испытующе оглядывает Генриха фон Крейля. Пока она говорит, в гостиную поодиночке и парами входят Карл фон Крейль, Катарина Рихтер, Ева Плинт, Эрнст Гробш, Лора Шмитц. Эрика продолжает говорить.
Рост, полагаю, метр семьдесят четыре, то есть выше среднего, седой, лицо, облагороженное скорбью по умершей жене, безупречное прошлое, его состояние вплоть до последнего пфеннига приобретено законно, граф, да еще католик. Или, может, в его прошлом есть изъян, о котором мы не знаем? Назовите его заблаговременно, пока Кундт не обратил этот изъян против вас.
Вошедшие рассаживаются, Карл и Катарина прислоняются к роялю.
Генрих фон Крейль. Самое ужасное в том, что я действительно не могу себя ни в чем упрекнуть, и это меня пугает. Вероятно, мне можно поставить в упрек его (указывает на Карла), но ему уже тридцать восемь, он сам отвечает за свои сумасбродства. Я люблю его, хотя внук, им зачатый и рожденный ею (указывает на Катарину), не носит моей фамилии. Своим богатством я обязан земле и небу, с которого оно упало. Не моя вина, как и не моя заслуга, что скудные пастбища – а их было много, и мы владели ими несколько столетий, сдавая в аренду несчастным безземельным крестьянам, – внезапно резко подскочили в цене, ибо на них начали строить электростанции, казармы, жилке дома… Так земля превратилась в земельные участки. Но я чувствую себя без вины виноватым, и единственное, что меня печалит, это смерть жены, ход вещей и положение в мире. А вот мой сын, который отвернулся от всего, что мне было дорого – Запада, церкви, традиций, – меня не печалит. Главное, что он не отвернулся от справедливости, а также от Того, кого я больше не нахожу. Я пуст, словно меня выпотрошили, и боюсь всего, что могло бы заполнить эту пустоту. А теперь я спрашиваю вас первую, Эрика: пойти мне в преемники Хойльбука или нет? У меня еще есть шесть часов на раздумье.
