Эрика Вублер. А кого бы могли взять вместо вас?
Генрих фон Крейль. Димплера, он согласится без колебаний, но первая кандидатура – я.
Эрика Вублер. Вот черт! Ведь Димплер – это приятный, мягкий, улыбчивый человек, милый фокусник, эдакий энергичный симпатяга. Он и хороший танцор и истинно верующий. Кажется, мог бы изобрести компромисс: точно зная, что, потребовав сто процентов, получит только сорок два, он, когда ему дают сорок три с половиной, трубит победу, ибо не подозревает, что ему с легкостью дали бы и сорок восемь и что основания для торжества имеет не он, а другая сторона. Димплер! Какая находка… Нет, дорогой граф, уступите ему дорогу. Он молод, ему сорок восемь лет, он полон сил, католик. (Смеется.) Очень, очень мил, даже обаятелен. Кундт – мошенник и понимает это, а Димплер из тех, кто не сознает своей принадлежности к той же породе. (Качает головой.) Вы смотрелись бы тут невероятной фальшивкой, симуляцией подложных фактов.
Генрих фон Крейль (обращается к Лоре Шмитц, сидящей на стуле). Ваше мнение, дорогое дитя? Моя невестка Ева попросила посоветоваться с вами, хотя не знала, по какому поводу мне нужен ваш совет. Вы знакомы с Хойльбуком?
Лора Шмитц. Да. Он внушает мне симпатию, хотя (пожимает плечами), будь он мне даже несимпатичен, это не имело бы значения.
Генрих фон Крейль. А если бы преемником Хойльбука стал я? Лора Шмитц (улыбаясь). Вы были бы мне еще симпатичнее, и, возможно, это было бы мне выгодно, поскольку вы отец Карла, а я сейчас живу в его семье.
Генрих фон Крейль. Вряд ли я смогу оказаться полезным вам или Карлу, да он этого и не захочет. А вы думаете только о своих выгодах?
Лора Шмитц (не сразу). У меня есть друзья, к которым я привязана, есть чувства. Я не собиралась навеки оставаться у Плуканского, хотя он был добр ко мне, одевал, давал деньги, и я могла даже кое-что уделять родителям, а однажды спас от тяжелого наказания моего брата. Тот пытался ограбить банк, но совершил единственную глупость, которую в таком деле можно совершить, – попался. Плуканский нашел адвоката, это стоило больших денег, и братец дешево отделался – получил условное наказание.
Генрих фон Крейль (внимает с удивлением). Значит, главное – не попасться? А не соблюдение… (Запинается.)
Лора Шмитц. Законов и порядка, хотите сказать? Кет, не это. Главное вот что: всякому хочется иметь то, что есть у других, а чтобы это получить, приходится совершать дела, на которых нельзя попадаться. Я тоже читаю газеты, граф, смотрю телевизор, слушаю радио. И когда попадаются те, у кого, собственно, не было нужды заниматься нечистыми делами, у кого сотни тысяч и миллионы в кармане… когда я читаю, что сегодня у них сердечный приступ, а завтра они, загорелые и сияющие – сама невинность! – появляются в суде, и я вижу, как они стоят перед судом, как отвечают парламентской комиссии – с улыбочкой, благодушно и при этом смеются, – так неужели я, именно я должна соблюдать законы и верить в порядок? Я никогда не занималась грязными делишками, не украла в магазине ни единой мелочи, боялась попасться… Мы, мы не можем с улыбкой победителя войти в суд, мы осуждены еще до произнесения приговора.
Я выросла в запущенных бараках, работала на химзаводе, в цехе, где уже с раннего утра меня тошнило. В семнадцать я оказалась на панели, там познакомилась с Плуканским, и он взял меня к себе. Да, вероятно, он был, как это называется, кор-рум-пирован, но ко мне, не могу объяснить почему, относился хорошо… Коррумпирован? Что это такое?… Плуканский даже послал меня на курсы, чтобы я получила хоть среднее образование; он распорядился возить меня туда на служебной машине, что было, конечно, как это называется, не-кор-рект-но. Собирался кое-что оставить мне по завещанию, но внезапно умер, и теперь все захватят эта противная старуха, его мамаша, и его жена, которая, кажется, довольно милая.
Закон и порядок? (Смеется.) Есть только одно: любовь и верность, но не вера. Для моего меньшого брата я бы сделала все, буквально все, будь он даже убийцей. Закон и порядок… Мы не можем позволить себе, граф, такую роскошь, ее не позволяют себе даже те, кто мог бы себе позволить. А значит – вы или Хойльбук? Вы мне симпатичны, так что валяйте, даже если я не получу от вас выгод, пожалуйста. Меня ваше назначение волнует не больше, чем то, кто станет папой римским или папой не римским. Я хочу учиться, получить профессию, работать. Может быть, потом я признаю закон и порядок… Прошу прощения, но это вы заговорили о законе и порядке… В данный момент я могу их соблюдать, потому что они (указывает на Карла и Катарину) добры ко мне и я их очень люблю. Я читаю, смотрю телек, слушаю радио, учусь. Когда я получала отметки, даже плохие, около каждой стояла приписка: «Она не глупа». Так что буду учиться, пока смогу себе это позволить…
Генрих фон Крейль (слушает с открытым ртом, качая головой). Скажите, милое дитя, разве вы не католичка?
Лора Шмитц. Католичка. Только, пожалуйста, не называйте меня «милое дитя», очень прошу. А то все ко мне так обращались: и учителя, и священники, и попечительница, и дамы из благотворительного общества, которые приносили нам пакеты с едой, а когда мне исполнилось четырнадцать, совали коробочку противозачаточных пилюль, так как были уверены, что мы, как они выражались, предаемся разврату… Настал день, когда я их возненавидела, особенно одну дамочку, которую видела по телевизору; она, кажется, из вашей партии, граф, не первой молодости, но недурна собой, подвижна, элегантна. Однажды я сказала ей, что хотела бы элегантно одеваться и хорошо выглядеть, так же, как она. Телевизионная дама пришла в ужас и ответила: этого Иисус Христос не имел в виду… Другая дамочка собралась даже упрятать меня в монастырь. Так что, пожалуйста, не говорите мне «милое дитя»… Меня зовут Лора, и вы можете обращаться ко мне на ты. И прошу, очень прошу не касаться религии. Она для тех, кто улыбается перед судом. Для тех, у кого миллионы.
Генрих фон Крейль (с ужасом слушает ее, качает головой, робко обращается к Эрнсту Гробшу). Ну, а вы, господин Гробш, как вы полагаете? Принимать мне это предложение или нет?
Эрнст Гробш. Коль уж меня спрашиваете, вы обязаны его принять. Обязаны. Другого государства у нас нет, нет и не будет, а лучшего и подавно. Оно выпестовало нас, а мы – его. Как я слышал, Хойльбук ушел в отставку, потому что не мог больше выносить всю эту грязь. Вы же обязаны все вынести и убрать ее по возможности. У меня детство и юность были хоть и не такими тяжелыми, как у Лоры, но все же ненамного лучше. Как и Лора, я презирал все связанное с попами, а теперь по воскресеньям регулярно хожу в церковь. Да, это невероятно – может, я спятил. Но еще невероятнее то, что теперь, когда меня тянет в церковь, я больше не появляюсь там. Я карьерист, я хотел продвинуться в жизни, а без церкви тут не обойтись. Я ненавидел Плуканского, моя мечта – такое государство, в котором вот эта самая Лора поняла бы, что прекрасно, да, прекрасно соблюдать законы, даже если другие их нагло и безнаказанно попирают. Понять, что такое наш закон, а не их. Хойльбук не мог, видите ли, выносить нечистот, которые затопляют нас из всех старых клоак. Вы, граф, обязаны терпеть эту вонь. Не уступайте место Димплеру! Его даже не назовешь продажным, у него лишь чертовски чувствительный нос. Он мне напоминает надсмотрщика на галерах, который держит у носа флакон духов, чтобы не нюхать жуткой вони пота, кала и мочи, поднимающейся снизу. Боюсь только, что не смогу найти у вас ни одного изъяна.
Генрих фон Крейль. Моя жена ушла от нас… я не сумел ее удержать.
Эрнст Гробш. Тогда устраните все, что довело вашу жену до самоубийства, все, что она узрела в лицах Эрфтлера-Блюма и его сообщников и что вы сами могли распознать на лице Димплера, – ухмыляющуюся самоуверенность, которая написана на физиономиях тех, о ком Лора читает и слышит, кого видит на телеэкране и кто бессилен заставить ее отнестись всерьез к какому-нибудь закону. Видимо, вам следовало внушить вашей жене уверенность, которая, несомненно, есть в вас, что те господа не вечно останутся нашими господами. Итак, я голосую без всяких оговорок – да, вы должны принять этот пост.
Генрих фон Крейль молча поворачивается к Еве Плинт.
Ева Плинт. Я начинаю прозревать, понимать, что такое политика. Прежде я в ней не разбиралась, думала, что это игра ради самой игры, без каких-либо последствий. Я была не легковерной, но легкомысленной. Только этой ночью до меня стало доходить, что Гробш, мой Эрнст Гробш, именно потому, что он циник, действительно верит, что может кое-чего добиться. Ладно, от Хойльбука можно избавиться, но как ты, пока еще мой свекор, как ты сумеешь избавиться от таких, как Кундт, Блаукремер, Губка, который опаснее, чем все они, вместе взятые? И почему Губка обладает такой властью?…
