Аркадий посмотрел на меня. И назидательно поднял вверх палец.
– Вот видишь, самые умные и чуткие люди ощущают некое неконтролируемое воздействие на процесс познания. Просто не все понимают его причины. Но повесть Стругацких только подтверждает, что такое воздействие действительно есть.
– Да, случай это клинический, и без портвейна нам сегодня никак не обойтись.
55 …Потом мы бродили по Мосфильмовской. Сидели на лавочке под рябинами, пока окончательно не замерзли. Портфель с тремя бутылками портвейна приятно тяготил. В его глубинах уютно позвякивало. Но мы почему-то откладывали начало процесса.
Я тяжело вздохнул.
– Сессия скоро.
– Не к ночи будь помянута.
– Я, наверно, домой переберусь. Надо же хоть что-то поучить, наконец.
– Да, теормех будет за три семестра. Мало не покажется.
– Но сегодня-то мы свободны как птицы.
– Можно подумать, вчера мы были шибко заняты.
Покурили. Я вздохнул еще тяжелей.
– Четвертый курс, это – почти старость. Я вот думаю, что сделал большую глупость, когда на дискретку пошел. Надо было идти к Рыбникову на историю математики. Там столько вещей удивительных. Вот греки, например, не знали нуля.
– Да ты гонишь.
– Зуб даю. Выучил бы фарси, поехал в Тегеран, сидел бы в библиотеке, Хайяма переводил или кого еще.
– Хайяма без тебя перевели. А тебя бы местные товарищи, как Грибоедова, затоптали. И привезли бы сироту на родину в цинковом ящике. Да и кто тебя пустит в Тегеран? Вот в Герат – добро пожаловать и безо всякого Хайяма.
– Ну не в Тегеран. Но все равно интересно.
– Конечно, интересно. Писал бы труды про партийность в математике, как Рыбников.
– Экий ты зануда, и помечтать не дашь.
– Почему не дам? Валяй, мечтай.
Мы замолчали. Идти никуда не хотелось. Полная расслабленность и упадок сил. Аркадий очнулся.
– Пошли, что ли? А то совсем закоченеем.
– Пошли. Предадимся греху гортанобесия.
– Гортанобесие – это когда вкусно, а портвейн хлебать – это даже не чревоугодие, а мазохизм.
И мы пошли. Почти побежали, чтобы поскорее согреться. Портфель я нес, прижимая к груди, как младенца. Только нежнее.
Аркаша жил на 14-м этаже. Сосед его отсутствовал. И мы расположились вполне вольготно. Помыли стаканы, разлили портяшку. Тяпнули. Повторили. Еще повторили.
Разговор неизбежно свернул на Аполоныча. Я спросил:
– А ты помнишь этот рассказ Грина?
– Какой?
– Тот самый, про Дьявола Оранжевых Вод.
– Нет, я Грина вообще мало читал. Разве Грэма.
– Там один человек, необыкновенно деятельный англичанин, встречает другого – какого-то расслабленного – русского. И англичанин все время что-то такое затевает, куда-то едет, на обезьян охотится, а русский его все время подзуживает – типа соблазняет: зачем нам куда-то идти, давай в лесу останемся, просто ляжем и потихоньку кони бросим, а то люди, они плохие, обижают все время, с ними жить нельзя. А ситуация у них прямо аховая. Жрать нечего, как из лесу выбираться – непонятно.
– И что англичанин?
– А тот ни в какую.
– И чем сердце успокоилось?
– Русский сказал, что никуда он идти не хочет, взял у англичанина револьвер с одним патроном и решил застрелиться.
– А что англичанин?
– Он спокойный, как слон. Хочешь – стреляйся, говорит.
– А русский?
– Заплакал и застрелиться не смог. Застрели, говорит, меня.
– А англичанин?
– Он решил – почему не оказать товарищу услугу? Ну и натурально застрелил.
– Во как.
– Застрелил, а сам на корабль устроился матросом и уплыл в Шанхай.
– Круто. А почему Дьявол Оранжевых Вод?
– Дьявол – потому что искушал, а про оранжевые воды, наверно, для красоты. Хотя постой: они там костер развели у самого берега реки, и вода стала оранжевой. Я где-то такое видел.
– Невеселая история.
– Почему невеселая? Очень даже поучительная. Типа не слушай дьявола. Выгребай, пока силы есть.
– А если сил нет? Но если уж этот русский был дьявол, то последнее его искушение состоялось. Англичанин его убил, значит, заповедь-то нарушил и душу свою погубил.
– Нарушил, точно. Но только не мучился и не раскаивался. Не Раскольников какой-нибудь.
– А ведь Грин-то – русский.
– Русский. Повторим?
Аркадий кивнул и хлопнул себя по лбу.
– Я ведь должен тебе передать приглашение на свадьбу.
– И кто же та счастливица, на которую ты так глаз положил, что она не устояла?
– Я тут ни при чем, то есть немного «при чем». Я тоже приглашен. Аполоныч женится.
– Надо же, какая удача. На Кассандре?
– Ее, кажется, Галя зовут.
– И что эта Галя? Ты ее видел?
– Видел. Заходила как-то. Маленькая такая, невзрачненькая. Она его однокурсница еще с физфака.
– Дима же лет пятнадцать назад с физфака вылетел.
– Вот с тех пор она в нем души и не чает. А он только что созрел. Говорит, ей жить негде. Она где-то в ящике работает и в общежитии живет.
– Пятнадцать лет? Да, не кисло. То есть кисло как раз, даже горько.
– Аполоныч говорит, будет кому его из дурки забирать и передачи носить. А то без родных-то неохотно отпускают. И вообще жалуется, что устал онанизмом заниматься.
– Да, к тридцати пяти годам можно и устать. Значит, брак по расчету?
– Типа того. По взаимовыгодному. Он ей – жилплощадь, она ему – прочие услуги. Но вообще-то к нему девушки заходят. Нечасто, правда.
– Не встречал.
– Как-то заглядывала одна сумасшедшая художница. Красивая, но, правда, на всю голову… Безумие буквально в глазах. Смотрит на тебя, и непонятно, то ли прямо сейчас раздеваться начнет, то ли пырнет ножичком. Дикое зрелище, но возбуждающее. Меня Дима спать услал и велел не выглядывать.
– И где же будет праздничный ужин? В «Арагви»? Или в «Метрополе»?
– Мы же не филистеры. Будет все скромно, по-домашнему, мы с тобой приглашены, еще Дьявол этот тоже приглашен. Подарок нужно придумать. Коромысло не предлагать.
– Коромысло – это в прошлом. На такие подвиги люди способны только в бесшабашной молодости, курсе на втором. И вообще подарки – мещанский обычай. Предрассудок и пережиток. Портвейна вот купим и цветочков, и хватит с них. Кстати о портвейне. Повторим?
Мы повторили. Еще раз повторили и дополнили. По мере того как темная жидкость переливалась из бутылки в наши крепкие молодые организмы, мы становились все возбужденнее. Разговор потерял всякую связность, пепельница наполнилась окурками. И душа захотела простора. А где у нас простор? Простор у нас на крыше.
И мы бодро потопали по этажам. Маленькие башенки на крыше университета только снизу маленькие – на самом деле это дома в пять с лишним этажей. Пять этажей жилых, а сверху еще что-то вроде каменной беседки. Мы добрались до башни и через окно вышли на крышу. Это довольно высоко. При низкой облачности облака буквально ползают на брюхе по университету. А вообще на крыше была большая помойка. Там можно было встретить непарную обувь или, например, учебник по истории КПСС. Эту крышу облюбовали вороны. И когда обитателям башен особенно сладко спится на утренней зорьке, эти вороны устраивают настоящий фестиваль – кар-р-р-р стоит такой, что не только спать невозможно, соседа не слышно. Вот тогда-то и летят в них подручные предметы, какие не жалко. Толку от этого нет никакого, вороны поднимутся на минуту и опять за свое, но моральное удовлетворение – безусловное.
Мы выбрались на крышу, закурили. Холода мы не чувствовали, напротив – чувствовали необыкновенное возбуждение. Где-то далеко внизу к игрушечной остановке подошел автобус размером со спичечный коробок, горели крохотные фонари, и люди величиной с булавочную головку спускались по университетской лестнице.
Крыша огорожена широкой и высокой – по грудь – мраморной балюстрадой. Свалиться вниз нет ни единого шанса. Но высота положения действует опьяняюще, особенно после портвейна.
– А давай через парапет… – весело предложил Аркадий.
– А давай, – не менее весело отозвался я.
Через какие-то секунды мы, перемахнув парапет, уже сидели на краю карниза. Я устроился поудобнее, свесил ноги. Страха не было, как будто я сидел на лавочке под рябиной. И смотрел вниз. Прямо под нами было темно.
Карниз – широкий, точно как лавочка, но слегка покатый. С лавочек люди редко падают. Так какая разница, где сидеть – на лавочке, которая стоит на бульваре, или на карнизе на двадцатом этаже? Но разница есть, и она – в цене ошибки.
– Может, махнем… – начал было Аркадий, но осекся.
– Отчего не махнуть. Только ты первый.
Я оглянулся. Мой друг сидел на корточках, вжавшись спиной в мраморные балясины. Он весь съежился. Скрестил руки на груди, как в ледяной воде. Поглядев на него, я тоже почувствовал смутное беспокойство. Что это мы тут делаем, интересно?
– Полезли обратно, – пробормотал Аркаша.
Обратно мы переползали через высокую балюстраду уже не так легко. Если бы мы выпили больше, то у нас были бы серьезные проблемы. Если бы мы выпили меньше, наверняка бы сорвались. Впрочем, тогда бы мы, наверное, на карнизе не оказались. Хотя кто знает. Нет предела человеческому идиотизму. А так – подтянулся, ни о чем таком не думая, закинул ногу, перенес тяжесть тела через широкий и покатый на обе стороны мрамор и соскользнул на крышу.
