— Точно так! — согласился отец Борис. — Что делать, родился я в священнической семье. Отец — соборный протопресвитер, профессор… умнейший человек был, сколько трудов по гомилетике написал. Я с младенчества только и помню, как хор поет да дьякон басит. Ничего больше у меня не было, вот и привычка к храму появилась, заходишь туда не как в дом Божий, а как в баню — по-свойски. Так и стал рабом культа. Бог для меня через золото, кадила, свечи и все остальное проявлен был. Много лет прошло, пока осознал я, что в мир Он только через нашу совесть входит и через нее же выходит… И пусть я обрядовер, мракобес, жрец поганый, а сволочью продажной никогда не был и не стану. Не потому что в мученики и праведники стремлюсь, а просто по совести так выходит. Порода мне моя дрянью быть не дает.
— Ничего, — усмехаясь, сказал Павел Антонович, — станешь и дрянью, и сволочью, и мразью — всем, чем я захочу.
Щелчком пальцев он подозвал к себе дюжего красноармейца, все это время стоящего у двери.
— А ну-ка, Васек, научи батюшку советскую власть любить.
— Как это? — озадачился красноармеец.
— Как?! Как?! — заорал Павел Антонович. — Прикладом в рожу!
Красноармеец послушно снял с плеча ружье, развернулся к отцу Борису и со всей силы ударил его в лицо. Старик упал на пол и залился кровью.
— Как вы мне все надоели, — с досадой в голосе произнес Павел Антонович. — Час назад Никандр тут валялся, теперь ты. Подними-ка его, Васек.
Красноармеец поднял отца Бориса и усадил на стул.
— Вот чернила, перо. Пиши, гад, признание в том, что занимался контрреволюционной деятельностью, создал тайную организацию, в которую входили епископ Никандр и еще десять человек, для дискредитации советской власти и насильственной ее смены.
— Хорошо, я напишу, как вы хотите, — сказал отец Борис, выплевывая выбитые зубы.
Он пододвинулся вместе со стулом к столу Павла Антоновичу, взял перьевую ручку, покрутил ее в руках и мгновенно воткнул ее себе в горло. Фонтан крови залил все письменные принадлежности, бумаги и самого оторопевшего Павла Антоновича, который вскочил со своего места и, утираясь рукавом кителя, ринулся вон из кабинета. Ему стало плохо, блевотина подступила к горлу и вырвалась коричневой зловонной жижей прямо на дверь общественной уборной, которую Павел Антонович не успел распахнуть. Кое-как обмывшись водой из рукомойника, он побежал обратно в кабинет, где уже толпился народ.
— Что с ним, Васька?
— Кранты ему, Павел Антонович, помер поп. Убился.
— Ладно. Убери его, — пытаясь сохранить твердость в голосе, приказал Павел Антонович. — Пусть Дуська кабинет вымоет, а я домой поеду, устал что-то.
Он схватил висящую у двери шинель, выскочил на улицу и сел на первого попавшегося извозчика. Дома никого не было. Дора с Умницей отправились на какую-то частную квартиру, где ученик Филиппо Маринетти проводил «Вечер великого футуристического смеха».
Павел Антонович стянул с себя одежду и пошел в спальню. Здесь на дне старого сундука среди тряпья, своих церковных фотографий и всякого мелкого хлама он хранил заветные ампулы с морфием. Кипятить шприцы он не стал. Просто перетянул руку жгутом и отработанным движением вогнал иглу в вену. Несказанное тепло постепенно разлилось по его телу. Он увидел огромного, размером со сковородку паука, сидящего на потолке. «Дора, Дора, — шептал паук голосом Умницы, быстро перебирая передними, тонкими, как спицы, лапками, — Дора, не делай этого, не делай…» Затем Павел Антонович увидел Дору. Она стояла на табурете с петлей на шее и раскачивалась, будто хотела, чтобы табурет выпал из-под ее ног сам. Павел Антонович потянулся к жене, но вдруг оказался в огромном храме, в котором не было икон. Он понимал, что вот-вот начнется «живая литургия», отодвигающая завесу знакомых образов, и он окажется в мире неузнаваемых прекрасных предметов, которые будет неутомимо сношать. Но сегодня все было несколько иначе, видимо, с морфием он хватил лишку. В его голове звонко звучал забытый голос давно казненного Сени Морозова, которого он исповедовал перед смертью.
«Эта совершенная субстанция, — говорил мальчик, — есть чистейшая и сладостнейшая дева. Ее естество чудесно и так же отлично от всего сущего, как духи металлов от сефиротов сна. Ее называют всеобщей магнезией, тонкой аллегорией и семенем мира, из которого происходят все вещи природные. Рождение ее уникально, сложение небесно и отлично от ее родителей. Тело же ее не подвержено тлению и распаду, и никакая стихия, будь то вода, огонь, воздух, земля или философия, не способны разрушить ее или смешаться с ней. Она есть благороднейшая из всех вещей сотворенных, за исключением человеческой души. Она есть Дух и квинтэссенция всего духовного»
Мальчик был в новом гимназическом кителе с блестящими пуговицами и фуражке с кокардой. Он вымученно улыбнулся, как много лет назад, взял Павла Антоновича за руку и повел за собой по узким аллеям кладбища Донского монастыря. Вскоре они подошли к гранитному очень старому надгробию, и Сеня исчез. Павел Антонович увидел вазу, как и надгробие, черного гранита. Из нее торчали причудливо переплетенные ветви и бледные, не известные ему цветы, напоминающие гигантских размеров маки. Присмотревшись внимательно, Павел Антонович увидел бледную луну женского полулица. Она медленно выплыла из ветвей и поманила за собой вглубь черного полированного камня, потускневшего от ветра, солнца и дождя, повыщербленного молотками мародеров.
«Вот она, дворцовая зала всякого идеала! — нашептывала Павлу Антоновичу его спутница, Хозяйка кладбищ, — Посмотри, как опошлена она тяжестью барочного потолка неба, заразившегося проказой от кисти человека-творца. Вот она безобразная живопись первомысли, которой неведома плоть идеи! Пусть она подыхает своей собачьей жизнью, пусть мародерствует в своей змеиной одичалости над трупами букв! Все коллажировано мерзостью! Все обречено на прочтение! Все велеречит похотливой образностью и лопаты, и книги, и черви, и боги…»
Павел Антонович напал на след жертвы. Его нюх был остер, как у голодной борзой. Беловодье было где-то совсем рядом. Он чувствовал его сбивчивый неровный скач… Его чаянный всадник, его вымоленный белый рыцарь, его выголоданный постами зверь прятался за чернеющей кромкой сосен. Сколько тысяч охотников он обманул? Скольких заманил в свои липкие сети благоуханием ладана, мерцанием свечей из чащи, столповым полузабытым напевом, бабьей гортанной истомой, детским испуганным плачем? А скольких еще он покрестит, повенчает, умертвит, воскресит, усыпит, обезличит, обезбожит, спасет, вознесет!.. И не счесть!
Мокрые еловые лапы ожесточенно хлещут по лицу, но Павел Антонович уже не чувствует их ревнивых игляных пощечин, прорывается, словно раненный зверь, сквозь драные мрежи хвойных ветвей к своему беловодскому логову в самое сердце чащи. Лес страшен со стороны, когда ты только приближаешься к его замшелому полусонными столетиями частоколу, за которым таится раскольничье кладбище русских богов. Там Велесовы тризнища заменяют христианскую литургию, древотелые сонмы праведников сплачивет священный экстаз по нетварному мраку, а Святой Дух ветра неистовствует в их вечно пьяных косматых головах. Все человеческое теряет там свою силу, ворочается и стонет, как вочеловечившийся Демиург на старческих простынях апокрифов. Пролежни религий и карбункулы революций лишили Его праведного сна Предвечного Творца, и теперь Он болен тварью.
И все же если ты решился переступить лесную кромку, то станешь подобным зверю. Нет, не кроткой упитанной овцой с сияющим византийским нимбом вокруг глупой курчавой головки, а рысью, ибо Господь не агнец, а рысь! В погоне за жертвой ты будешь плеваться липкими тяжелыми комьями хриплой одышки, похожей на рык, в дупле твоего рта совьет гнездо вкус ночной крови. Тысячи шершавых травяных языков вылижут твое напрягшееся перед прыжком тело до лихорадочно-сладостного исступления. Краснеющая кожа женщины и горькая морщинистая кожа Земли примут твое охотничье припадание к ним как молитвенную позу. Самое главное — не останавливаться, не ослаблять, пусть сбивчивых, но все же движений, не воздавать немощью за страх. Иначе — конец. Беловодье оно такое: чуть почует твою неуверенность — блеснет богородичной алой ризой из-за стволов и скроется в чаще, еще более непролазной, — поди, догони его тогда!
«Вот и Никон, — говорит кто-то внутри Павла Антоновича, вплетаясь в вереницу его полоумных продрогших мыслей, — вот и Никон, легший в болотный гроб… Царство ему Небесное! Когда понял, что не выбраться ему из трясины, двуперстием старообрядческим в небо тыкать стал, словно в перину, на которой Христос дремлет и утопленника не замечает. Да что с того? Судьба, чай, не каторга, с нее не сбежишь… Болото Никона в своей черной купели крестило, как диакона Федора в огне, одним погружением смертным. Я у хляби той проклятой два дня просидел, думал, Никон каким-то чудом выберется, прыткий он паренек был. Ведь некоторые и из огненного причастия живыми выходили, а гарь, она пострашнее болота будет. Ночью Святителю Николе молился. Во время молитвы сморило меня, заснул, в общем. А когда глаза разодрал, смотрю, Никон в самой середине трясины по пояс стоит и рукой меня манит, зовет что ли? Я спросонья ничего не заподозрил, к нему кинулся, по колено увяз тут же. Смотрю, а Никона как не бывало. Неужто померещилось? Я обратно полез, а ноги вытянуть не могу, пришлось сапоги болоту пожертвовать. Да и бог с ними, все равно неладные были, все пятки гвоздями исчеркали. Ну, выбрался я, наконец, оборачиваюсь, а Никон уже прямо на топи, как на земле, стоит, словно Христос на море Тивериадском. Присмотрелся я к нему, а он совершенно голый, правая нога как у неясыти поджата, а на левой пальцы, что корни вытянулись, в косу между собой змеиную сплелись. Тут я не на шутку перепугался, думаю: „болото черту невестится, прихорашивается, косы себе девичьи из пальцев человеческих плетет“. Я, не долго думая, к лесу опрометью бросился, а Никон уже оттуда выходит бодрый, веселый, догматик столповым напевом запевает на шестой глас. Словно и в болоте не тонул вовсе. Я на колени упал, лицом в кочку уткнулся и зарыдал от страху. Слышу шаги его ретивые. Приближается ко мне, борзо водой хлюпает. Затем я его ледяной, как сосулька, палец на своем затылке почувствовал. Тогда мне понятие открылось: не в болоте Никон потонул, а во мне, в яме моей, до краев Беловодьем заполненной. И какой бес надоумил меня его с собой на поиски беловодского царства взять? Знал же, что обузой мне будет, докучать неверием своим станет. С тех пор чувствую Никона в себе. Болтается он в моей кроваво-мясной тьме, подобно горошине в погремушке. Как не лягу, как не наклонюсь — все Никона чувствую. Не мог он, бедный, холода и лишений перетерпеть, вот и спрятался в меня надежно. А что если Бог, когда я в Беловодье святых тайн приобщаться буду, наткнется на него в моей утробе? Возьмет да и спутает его, Никона Сухаренко, с Адамом. Заставит его всему моему естеству внутреннему новые имена выдумывать. Сотворит ему из моего ребра жену, которая потащит Никона к стволу позвоночному, от которого крона мозга по голове раскинулась, и заставит его вкусить от моего глазного яблока, чтобы увидеть, где зло, а где добро. Никон увидит, а я ослепну. Видимо, таким чином бессвященословесным души в мир приходят. Сначала живут в нас, как в улье, кишат, роятся… Через любовь плотскую в женщину переползают, ждут особого знака свыше, когда плоть на них, как нить красная на веретено, наматываться начнет. Тот, кто про улей знает, женщин избегать старается, не дает им пробовать мед свой детородный, потому и брак вовсе отвергает. Отсюда и беспоповцы наши пошли, „брак не приемлющие“. И не потому, что не стало истинного священства, то есть венчать некому, а потому что подвиг такой родился: не вериги железные, а души человеческие на теле своем носить. Ничто не сравнится с таким испытанием: ни холод, ни голод, ни теснота. Любые страдания телесные не страшны, когда в себя убежать можно, а если улей внутри носишь, то и бежать некуда…»
