— Ой, что это за запах?! — спохватилась Сатша. — Нора, беги на кухню! Твоя лазанья горит!
Солнце уже клонилось к закату, а две суетливые девушки сетовали на ленивое ворчание окутанного копотью котла, так медленно варившего жирные куски баранины. Одна из девушек — та, что постарше — достает из складок своей одежды холщевый кошелек. Что в нем? Заботливо высушенные лепестки роз в память о садах Содома? Сигорские серебряные пластинки, коими оплачивалось осеннее жертвоприношение кречета темноликому чужеземному Аль-Уццу? Вовсе нет. Младшая девушка нетерпеливо заглядывает в ладони сестры, раскрытые белой раковиной на коленях.
— Ну, пожалуйста, расскажи, что это за лепестки, — просит она.
— Это артимисия, растение богини, — отвечает сестра — Мне продал ее один египтянин… Мы добавим эти листья в вино, которое пьет отец.
— И что будет с отцом!? — младшая девушка испуганно смотрит на сестру. — Он не умрет?
— Бедная глупая девчонка! — возмутился поэт, вытирая рот ладонью — Разве можно умереть от абсента? Умирают от алкоголизма, а абсент — не алкоголь. Он — плазма… мерзкая зеленая приторная каша, вымученно испражненная декадансом. Помню, в Риме с голоду наелся зеленых слив, а затем обдрыстал весь Палатин… Забавно было, поэтично. «Долой сияние Луны!» — как говорили футуристы.
— И все же, — перебил поэта толстяк в сутане, — Библия ничего про абсент не говорит.
— Ха! — мгновенно взвился поэт — А как же Апокалипсис? Вспомни: «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли, потому что они стали горьки…» Чудо! Не надо платить ни сантима. Пошел на Круазет, налакался прямо из Сены абсента!
— В чертях тебе мерещатся Боги, — задумчиво вымолвил толстяк и, щелкнув пальцами, приказал официанту повторить две двойных порции «зеленой феи».
— Знаешь, мои черти, слава богу, не имеют никакого отношения к твоим Богам, — парировал поэт — Я верю в Мескалин — он раздвигает пространства и уничижает предметы, а маленькие псилосовы, подобно твоим эльфам, наполняют образовавшиеся пустоты ароматом извращенных образов универсальной поэзии. А что, если представить: Бог и Абсент — сиамские близнецы. Оба трансцендентальны, оба требуют культа и выбирают себе посредников в образе тупоголовых официантов или таких жирных кюре, как ты!
— Богу посредники ни к чему! — отмахнулся толстяк в сутане. — Он чрезмерно далек от нас. А вот Ангелы — другое дело! Вот кто оберегает наши сновидения и нанизывает явь на иглы знамений. Вот кто управляет космическими вихрями и мерным движением планет по своим орбитам. Они населяют куспиды небесных домов, плетут липкие паутины натальных карт. Они открывают перекрестки, не позволяя толпам бледных теней клянчить милостыню в виде молитвы. Они покровительствуют искусству шампанского, благодаря которому мы пьем звезды. Они ненавидят молодость, но покровительствуют интерпретации. Они чувственны!
— Я всегда и всем твердил, — громко произнес поэт, — что мир анимичен. Спиритизм, опиумный сон, барбитураты, сироп от кашля, наконец — вот где святая святых мечущейся истины. Павликане, катары и всякие там тамплиеры, вывалившиеся вместе с отравленными внутренностями из живота патриарха Ария, уж они-то разумели, что наш Творец вовсе не византийский Бог, а безумная, экспрессивная энергия, чистой потенция которой ненавистны рефлексия, эрос, созерцательность. Любые формы поклонения ей примитивны. Она существует в бездне, под ее когтями вонючий ил истории. Она вечно творит, созидает, сублимирует, возрождает, наполняет ритмом…
— Ваш абсент, месье, — официант ставит на стол стаканы с зеленой жидкостью и кувшин воды.
— Ну, что, кюре, — вздохнул поэт, — выпьем за… За всласть желаний, за все бессознательное, темное, за все, что инстинктивно, кабалистично, заведомо ложно, смертно и потому свободно. В общем, за искусство!
— Искусство жить вкусно! — весело добавил толстяк в сутане, и собеседники осушили стаканы до дна.
