— Сьерра-Леоне тоже была для меня полнейшей неизвестностью, — сказал Жоан — Кто-то, уже не помню кто, назвал ее столицу Фритаун «городом-трупом». Я ожидал чего угодно: нищету, грязь, болезни, рахитных детей, полчища насекомых, но то, что я увидел, не подлежит даже осознанию. Там были такие женщины, — Жоана передернуло, — которые охотились на белых мужчин, они затаскивали их в трущобы и насиловали. Они даже мочились, стоя, где попало!
— Здорово! — хлопнула в ладоши Эшли — Мы, цивилизованные уроды, боремся за права женщин в нашем тупом, гибридном обществе, кричим, митингуем, книжки пишем, а они просто хватают самодовольного белого мудака и молча насилуют. Супер! Вот это я понимаю — цивилизация!
— Что вы, Эшли?! — недоуменно выкатил глаза Жоан — вы не представляете, там насилуют, убивают женщины, дети, старики! Все, что режется, идет под нож! Молодежные банды разорвали Фритаун, как голодные псы дохлую кошку. Там стоит постоянная вонь, все гниет, разлагается, особенно на окраинах. Поживите на мусорной свалке, тогда поймете, что это за цивилизация.
— Ха, мы, белые, делаем все то же самое, только скрытно. Жестокость черных голая, природно-первичная, а наша прячет свои жировые складки в тряпье лжеморали и двойных стандартов.
— Возможно, — пожал плечами Жоан, — но у нас нет такого злого белого солнца, такой желтой, изъеденной трещинами земли, такого всепроникающего ветра. Убогие хибары, которые они называют домами, исписаны лозунгами Мао, они до сих пор симпатизируют Пол Поту, который изготавливал «пойло для капиталистов», «Человеческий экстракт», растворяя трупы в гигантской цистерне с кислотой. Вокруг выстрелы, лужи крови, пьяная брань, рэп. Повсюду обрызганные козьей кровью фотографии Тома и Марли, раздирающих своей пост-колониальной музыкой нервы напичканных оружием подростков. Мало кто из них, дотягивает до тридцати: или пуля в лоб, или передозировка, или СПИД… Но все это не идет ни в какое сравнение с «Революционным народным фронтом», людьми изувера Фадая Санкоха. Мне пришлось познакомиться с ним лично. Кстати, Фадай неплохой фотограф, говорят, у некрофилов в Европе и Америке его фото пользуются популярностью.
— Как же вы выжили в этом аду? — спросил я
— У меня не было выбора, — ответил француз, глядя в пол — Я давно уже должен был быть съеден собаками, а мой вываренный череп стоять на столе подполковника Че Гевары Кармоно. Я слышал, что черепа белых лучше подходят для их официальных ритуалов… но… я струсил.
— Зачем же умирать, если есть возможность побарахтаться лишний десяток лет в нашей цивилизованной сливной яме? — наивно спросила Эшли.
Жоан улыбнулся:
— Вы на своем опыте знаете, что иной раз лучше захлебнуться, чем барахтаться, испытывая постоянную вину. Застрелиться не так просто, как кажется. Я обмочился, когда мне в руки сунули пистолет.
— Н-да, — согласилась Эшли, — беря на себя вину за смерть родителей, я думала в корне изменить свое бледное существование, но вернулась туда, откуда бежала — в пустоту. Знаешь, мне кажется, что пустота, как гермафродит — немножко девочка и немножко мальчик, она вход, она же и выход.
— Я старался вообще не высовывать носа за ворота миссии, — продолжил Жоан, — отсиживался в своей комнатушке, иногда служил мессу.
— Кто же ходил в вашу церковь? — спросил я
— Ра-а-а-азные люди, — напряженно сморщив лоб, протянул Жоан, — креолы, ливанцы, потомки португальцев, смешанные с черными, были и белые рисковые парни, оторванные экстремалы, готовые ради алмазов подставить свою задницу. Фритаун — это подхвостье сатаны, у меня нет другого сравнения. Как-то в нашу церковь ворвались люди Санакоха и мачетами изрули одного бельгийца, недавно откопавшего мутную стекляшку величиной с ноготь. Я и мои прихожане лежали на полу под дулами автоматов, а они играли головой несчастного в футбол, пока она не треснула, ударившись о стенку.
— Жесть! — поежилась Эшли.
— Конечно, в нашу миссию приходили только самые отчаянные: бездомные, больные, увечные, — на лбу Жоана заблестели капли пота, — они говорили, что духи перестали их слышать, что они боятся зомби из Порро, что Национальный фронт воюет не с капиталистами, а с крестьянами. Я говорил им, что Христос — это свобода, жизнь, но они не понимали моего сытого католического Христа, потому что жизнь для них была синонимом страданий и зла…
— Почему ты оттуда не слинял? — спросила Эшли — какого хрена было терпеть все это?
— Я не мог сбежать, — с болью в голосе ответил Жоан, — я решил себя наказать. Я думал, что Африка исцелит меня, рассосет ороговевший желвак в моем мозгу по имени Джакомо.
— Исцелила?
— Да! Еще как! Помню двенадцатое ноября. В комнату ворвались какие-то люди, окрутили мою шею гарротой, вывели на улицу и затолкали в разбитый, воняющий марихуаной джип. Кроме меня… — Жоан замотал головой, — извините, мне тяжело рассказывать, — француз растер слезы по лицу, лег на пол и отвернулся к стене. По его трясущимся плечам было видно, что он пытается задушить рыдание.
— Прекрати! — твердо сказала Эшли, — все мы здесь не просто так. Гребаные сутки ты выуживал из меня правду, а сам…
Жоан конвульсивно изогнулся, как будто его ударили током, перевернулся и, приподнявшись на локте, посмотрел на нас испуганными пустыми глазами, а затем снова лег, глядя в одну точку.
— Со мной были еще две монахини, — хрипло произнес он, не обращая внимания на обильную слюну, сочащуюся на пол из его полуоткрытого дрожащего рта, — да… сестра Марта… старуха и… Анна, ей не было еще восемнадцати.
Полежав с минуту, Жоан, по-видимому, сделав невероятное усилие над собой, оторвался от пола и сел. Он, отдуваясь, помотал головой, растер лужицу слюны каблуком туфля, вытер рот рукавом и продолжил:
— Нас мчали по мертвым улицам Фритауна в сторону Хейстингса, где наши похитители на минуту остановились купить марихуаны. Потом нас повезли в саванну, в непроглядную ночь. Машина неслась по камням и ухабам, мы бились головами о железный потолок и голые каркасы сидений. Один раз джип так дернуло, что я не удержался и сильно ударился головой о голую прыщавую спину сидящего впереди меня повстанца. Он скривился от боли, повернулся, схватил меня за волосы и сунул мне в рот дуло карабина, распоров острой мушкой небо… Под утро мы приехали в лагерь Национального фронта. Нас заперли в деревянной хибаре с матрацами, покрытыми желто-зелеными пятнами засохшей блевотины, и мухами, слетевшимися на вонь дохлой змеи, которую мы сначала приняли за веревку. Часа через два нас вывели и потащили к большому раскидистому баобабу, под которым стоял стол. За столом сидел человек в черных очках и военной форме, увешенный значками и медалями чуть ли не всех армий мира. Он представился нам подполковником Че Гиварой Кармоно и сказал, что Ватикан должен заплатить за нас выкуп. Он закурил сигару, сделал несколько глотков кофе и, вальяжно развалившись на стуле, с интересом посмотрел на монахинь.
— Духи очень не довольны, — сказал подполковник на языке крио, — они против вашего Христа. Вы насильно заставляли наш народ верить в империалистического бога… — Кармоно сплюнул в нашу сторону и обнажил желтые лошадиные зубы — у меня здесь триста парней, которые будут не против поразвлечься с монашками… Посмотрите наверх, — мы подняли головы и увидели сотни отрубленных человеческих конечностей, пригвожденных к толстым ветвям баобаба. Зрелище было жутким. Оцепенение притупило наше чувство страха и боли. Кармоно допил кофе, лениво потянулся и, зевая, сказал:
— Я не убийца, я бизнесмен. Если к концу недели я не получу выкуп… Нет, не бойтесь, я не убью вас. Я прикажу отрубить вам конечности, вот и все. Мы верим, что разобранный человек никогда не перевоплощается в новое тело… Великий Марли отказался ампутировать палец и умер от рака, чтобы…
В этот момент к подполковнику подбежал низкорослый человек, вытянулся по струнке и выкрикнул несколько непонятных мне фраз на языке бо. Кармоно изменился в лице, резко встал и приказал своим солдатам кинуть нас в земляную яму. Каким-то третьим чувством я понял, что наше, нет, мое будущее не столь однозначно плохо и не столь однозначно хорошо. Оно просто уже предопределено.
Неделю мы просидели в земле без питья и воды, тепля тщетную надежду, что нас кто-нибудь спасет или выкупит. Следующая встреча подполковником Че Гиварой Кармоно оказалась для нас последней. Нас опять привели под дьявольский увешанный человеческими трофеями баобаб и посадили на землю, так как стоять на ногах самостоятельно мы уже не могли. Сестру Анну укусил паук, из-за чего ее тонкая девичья рука опухла, превратившись в бесформенную синюю плеть. На сей раз Кармоно был подозрительно учтив и общался с нами на чистом английском.
— Как видите, — сказал он, сплевывая кофейный осадок, — я был с вами гостеприимен настолько, насколько это возможно в вашем положении. Я не подверг монашек насилию, хотя должен был это сделать еще в первый день. Денег из Ватикана я, кстати, тоже не получил…
