Ознакомительная версия.
Марина вспомнила, что муж утром говорил ей не забыть про сейф в кабинете. Намекал на драгоценности. Но Марина, во-первых, их боялась – еще потеряется многотысячное колье в такой толпе, а, во-вторых, нарочно не хотела. Она уйдет сегодня, зачем связываться. А шея с плечами у нее и так хороши.
Гриша держался за ней, но как-то отстраненно. Не подходил близко, не разговаривал. Вроде был неподалеку, вроде и не с ней. «Репутацию мою бережет, – сообразила Марина. – Милый. Не нужна мне эта репутация, скоро, скоро уже».
Среди гостей появились девушки с подносами, разносившие напитки в бокалах. Одна из них подошла и к Марине, предложила какой-то коктейль. О, ужас! На девушке было почти такое же платье, как на самой Марине, – голубенькое, в блестках, с пышной короткой юбкой. Не точь-в-точь, конечно, но с двух шагов уже не отличить. На груди девушки висел приколотый бэджик «Снежинка Алена». И этих снежинок в зале было десятка полтора.
Марина поняла, что значит провалиться сквозь землю. Чего бы она ни отдала сейчас за это самое провалиться. Она обернулась к Грише – сказать хоть что-то, скрасить ситуацию какой-нибудь дурацкой шуткой – и не увидела его. Она завертела головой – тщетно.
Гриши не было. Наверное, в отличие от Марины он овладел искусством проваливаться сквозь землю. Озираясь по сторонам и пытаясь отыскать его в этой толпе, Марина двинулась по залу, сперва не уходя далеко (вдруг он вернется, и не найдет ее), а потом все расширяя круги. Наконец она заметила Гришу в дальнем углу зала, возле колонн. Стоя спиной к ней, он беседовал с двумя дамами. Одна из них была Марине знакома. Точно, это она приходила к ним в «леопардовых перьях». Сейчас на ней было темно-синее платье, что-то яркое на шее и в ушах и леопардовые же перчатки до локтей.
Марина двинулась к ним – поздороваться, сказать что-нибудь светское и уйти вместе с Гришей, но быстро передвигаться в толпе было сложно, ее оттеснили, и она случайно услышала Гришин голос в обрывке разговора.
– ... Странные, совсем не те манеры.
– Тяжелая авария, знаете ли. Сотрясение мозга. Но она поправляется.
– И что, осталось совсем без последствий?
– Ну, как вам сказать? – Гриша смущенно замялся.
– Я понимаю, корпоративная солидарность, – вставила незнакомая дама.
– Не надо смеяться. Она поправляется, память восстанавливается понемногу, – снова повторил Гриша, вежливо и как будто сочувственно, но с явной ноткой ехидства.
– Проблемы остались только со вкусом. Эти блестки, эти цвета, – «леопардовая» захихикала, поднося руку в перчатке ко рту.
– Какая вы злая, Олечка. Она же не в себе, вам объяснили.
– Да-да. Это многое извиняет, не правда ли? Красные туфли с голубым, например. – И снова тихий, вежливый, прикрываемый рукой смех.
Марина вдруг – толчком – поняла, что речь идет о ней. Это над ней смеются, прикрывая рты, гадкие дамы, это о ней говорит с плохо скрытой иронией Гриша, тот самый Гриша, который клялся ей в вечной любви, с которым она уже выстроила – правда, в мечтах, но ведь выстроила – свою новую жизнь. У нее как-то сразу – тоже толчком, вернее, волчком – закружилась голова. Будто бы чья-то рука запустила сильным ударом этот волчок у нее в мозгу, и он закружился, сверкая, увлекая за собой лица, платья, бриллианты, люстры, черные пиджаки... А может, кружился как раз именно зал, а вовсе не голова...
Марина, преодолев дурноту, резко повернулась и направилась к выходу, изо всех сил заставляя себя не бежать. Кто-то довольно требовательно похлопал ее рукой по плечу:
– Девушка?
Она обернулась. К ней обращался совершенно незнакомый ей господин. Он попытался было вручить Марине свой пустой бокал, но, натолкнувшись на ее удивленный взгляд, осознал ошибку и извинился:
– Простите. Обознался. Думал, вы тоже... снежинка. Простите великодушно.
После этого удерживаться от слез стало почти невозможно. Марина хотела было скрыться в дамскую комнату, но, представив, как будут хихикать дамы, отказалась от этой мысли. Или пусть их... А она швырнет в них чертовой сумочкой и заорет, куда им всем следует пойти с их манерами, приличием и стилем в одежде... Хотя и на это сил нет. Нет. Нет, в гардероб и домой. Ее номерок от шубы остался у Гриши. И черт с ним. Без шубы, без всего, только б уйти отсюда. И пусть она замерзнет, заболеет и умрет.
Она столкнулась с кем-то в толпе. Попыталась обойти препятствие, сделав шаг в сторону, но препятствие не сдавалось. Кто-то снова взял ее за руку чуть выше локтя, уверенно и надежно. Подняв глаза, Марина обнаружила перед собой собственного мужа.
– Дорогая, что с тобой? Ты расстроена? Голова болит?
И Марина, уткнувшись в него, как в родного, и стараясь не хлюпать, изложила свою беду. Не про Гришу, конечно, а про платье. Муж вывел ее из зала, нашел пустой закуток где-то за колоннами вестибюля, усадил Марину на высокий холодный подоконник и дал носовой платок. Это участие с его стороны было для Марины совершенно неожиданным. Надо же, совсем как человек, хоть и муж. Пожалуй, зря она на него такие уж бочки катила, все-таки в критический момент он очень даже полезный. Пожалуй, Арина не зря не хотела с ним расставаться. Муж тем временем продолжал ее утешать.
– Перестань ты из-за ерунды огорчаться. Ну да, платье, конечно... – он оглядел ее сверху вниз. – То еще. – Тут же поправился: – Странное платье. Где ты его взяла?
– Купила.
– Сама? Ну ты, Ариш, даешь... Хотя, конечно, авария... Ничего страшного. Ну платье, с кем не бывает. Зато ты сама красавица.
– Валь, поедем домой, – хлюпнув носом, взмолилась Марина.
– Нет, детка. Нельзя. Уедешь – потом весь год болтать будут. Мы с тобой сейчас пойдем в зал и будем там веселиться. Не бойся, я тебя не брошу. А при мне никто не посмеет. – Валя встал и потянул Марину за руку за собой.
И «веселье» началось. Муж обошел с ней под руку несчетное количество каких-то дурацких знакомых. Кажется, среди них были все, от мэра до последнего депутата. У Марины голова устала от поклонов. Зато мысли из нее улетели. Она ходила и улыбалась, как манекен. Гриша мелькнул где-то пару раз, но Марина уже не способна была об этом думать. Дотерпеть бы до конца, а остальное... Потом, все потом. Потом был фуршет и танцы. Когда во втором часу Марина наконец завернулась в шубу и плюхнулась в машину, ей казалось, что она – сушеная пустая оболочка, остаток от человека. Сейчас бы спать...
– Ты молодец, – обернулся к ней муж. – Отлично держалась. Устала?
Марина только кивнула в ответ.
– Ничего. Завтра улетим – отдохнешь.
– Куда улетим?
– Как куда? Ну, ты даешь, Аринка. Все забыла. Так к Митьке же! Двадцать пятое! Мы с тобой прямо утречком вылетаем, я уж дела разгреб.
Оказывается, очень даже Марина была живая. Потому что сушеные оболочки, наверное, все-таки не могут испытывать такой внезапный, всеобъемлющий страх.
Все оставшееся до двадцать четвертого числа время я жила в каком-то странном тумане. Как автомат, ходила в школу, вела какие-то уроки, покупала в магазинах какую-то еду, перекладывала дома с места на место какие-то вещи. Постоянно прорывалась мысль – все это теперь навсегда, это теперь моя жизнь, мне отсюда не выбраться. Пути спасения – позвонить, например, Вальке на работу и во всем признаться, поговорить еще раз с Мариной – отбрасывались мной как безнадежные. В общем, примерно так оно и было – с Мариной все ясно, там любовь, куда мне, а с Валькой меня даже и не соединили бы, и он совершенно точно не стал бы разговаривать, мало ли на свете сумасшедших. А и поговорил бы – не поверил. И свидетель – моя мать – не поможет. Я и сама, оглядываясь назад, с трудом верила, что все это действительно случилось, и, главное, созданное в основном моими руками. Оставалась только надежда на какое-нибудь чудо. Новогоднее такое, рождественское чудо, как пишут в красивых журналах. Вот и проверим. Но, как правило, чудеса вне глянцевой обложки не живут. Не выживают.
Пете, который звонил мне за эти дни несколько раз, я скучным голосом отвечала, что совсем расклеилась, мигрень меня доконала, на нее, наверное, наслоился какой-то грипп, и что нет, непохоже, чтобы я оправилась к Новому году. Он меня всячески подбадривал, рвался приехать навестить и говорил, что больные женщины – его слабость. Рассудок подсказывал, что хоть тут-то не надо сжигать все мосты, но я вяло, хоть и упорно, отказывалась от всего.
Двадцать четвертого вечером я, ложась спать, накапала в стакан валерьянки (засыпалось все эти дни плоховато), чокнулась им с металлическим абажуром настольной лампочки, произнесла тост: «За новую жизнь», выпила и погасила свет. И, как ни странно, моментально заснула, как отключилась. Наверное, организм решил, что раз все равно все кончилось, можно и поспать.
Разбудили меня какие-то трели. Звонкие, длинные... Да это же телефон! Спросонок, путаясь в темноте в одеяле, тапочках, стуле, я заметалась по комнате. Где же он звенит, проклятый? Пытаясь нашарить телефон на столе, наткнулась рукой на настольную лампу, включила. Схватила трубку. Попутно взглянула на будильник возле кровати. Полтретьего! Мать честная...
Ознакомительная версия.
