— Хе-хе-хе-хе-хе!
Лицо его побагровело, по щекам текли слезы.
— Болван! — прошипел полицейский.
— Хе-хе-хе-хе-хе!
Леонс окинул обоих взглядом знатока:
— Жаль, не возьмешь их с собой, для коллекции.
Мы, пятясь, стали спускаться по ступенькам, и напоследок я еще раз обозрел эту сцену: злобный легавый повернул к нам свой рыбий профиль и старается получше запомнить наши физиономии, а старик корчится с поднятыми руками:
— Хе-хе-хе!
Мы бегом сбежали до первого этажа и вскочили в автомобиль. Крысенок сидел за рулем, барон — рядом с ним на переднем сиденье, прямой как палка, с дурашливой улыбкой, в новом сером котелке и с толстенной сигарой во рту.
— Поехали! — сказал Леонс. — Все о’кей! Автомобиль сделал рывок, и тут же мотор заглох. Снова глухой, прерывистый стрекот стартера — и снова осечка. Тишина… только сердце бухало в висках.
— Ка-ка! — сказал барон.
Я рванулся вон из машины, но все замутилось, поплыло перед глазами, человеческие лица смазались в пятна, а предметы стали казаться живыми. Я зажмурился. «Саша Дарлингтон, помоги мне! Спаси и помоги, Саша Дарлингтон!» Руки и ноги у меня отнялись, я дрожал дрожмя, нахохлился в своем верблюжьем коконе и как дурак прижимал к груди трофейные штаны. Противно сводило живот. Новая попытка завести мотор… Голос Леонса словно донесся издалека:
— Без паники, ребята! Я остаюсь тут, а вы делайте ноги. Бежать не надо, идите спокойно, все в порядке, я тут.
— Вот черт, а как же барон-то? — заикаясь, пролопотал Крысенок. — Он не сможет уйти. А тут я его не оставлю, жалко же, такой хороший…
Но Леонс уже вышел из машины и стоял посреди тротуара, держа руку в кармане. Мотор снова зачихал и заткнулся… Машина стояла прямо напротив подъезда, черным провалом зиял лестничный пролет. А улицу заливало солнце.
— Ка-ка! — капризно повторил барон.
Вдруг в машине что-то вздрогнуло, ритмично заурчало.
— Завелась! — крикнул Крысенок.
Я приоткрыл дверцу, заорал:
— Леонс, поехали!
И в тот же миг увидел легавого — он бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. На нем был непомерно большой плащ курьера, так что руки утопали в рукавах и только револьвер торчал наружу. Увидев Леонса, он остановился так резко, что чуть не упал — левый рукав плаща поднялся и ухватился за перила. Леонс уже нагнулся, чтобы влезть в машину.
— Берегись! — крикнул я.
Из плаща грянул выстрел. Леонс дернулся, распрямился, крутанулся на носках и бросился к подъезду. Еще и еще один выстрел. Леонс, очень медленно, сделал шаг назад, одна рука его так и осталась поднятой, другая шарила за спиной, ища дверцу. Я взвыл, подхватил падающее тело, втащил его внутрь, машина рванула с места, а черный плащ достреливал обойму, хотя выйти на улицу трусливый гад так и не решался. Помню, как болталась дверца, как бежали за нами прохожие, помню изумленную рожу полицейского со свистком во рту и никогда не забуду запрокинутого лица Леонса у себя на коленях, волосы его растрепались, пряди падали прямо на открытые глаза. Потом помню визг тормозов, Крысенок ревел, обхватив руль, и последней моей отчетливой мыслью было, что он расплакался потому, что перетрусил и не выдержали нервы, а не потому, что убили Леонса.
— Все, с меня хватит! — прорыдал он. — Чтоб я еще когда-нибудь! — И снова дал газ.
Крысенок совсем ошалел от страха и гнал лишь бы куда. Вцепился в баранку, сгорбился, втянул голову в плечи и носился по всему городу, то кругами, возвращаясь на те же улицы, то вдруг прямо, не разбирая дороги. Мы орали друг на друга, бешеный крик до сих пор стоит у меня в ушах:
— Не гони! Не гони!
— Отстань!
— Ты едешь к Опере, дурак!
Скрежетали тормоза, Крысенок сворачивал и несся в другую сторону. Папский в своем сером котелке болтался передо мной то взад-вперед, то справа налево; помню, его мотануло лицом в стекло, так что погасла сигара, на каждом повороте он падал на Крысенка, а тот ругался и отталкивал его… Дальше в памяти туман. Кажется, мы еще несколько часов колесили по загородным дорогам, иногда замедляли ход, но никак не решались остановиться. Вот явственно проступающая картинка: один безутешный крысенок прижимает к себе тело другого крысенка, мертвого, а третий спрашивает:
— Что нам теперь с ним делать?
— Не знаю.
— Надо куда-нибудь его сбагрить.
Потом машина остановилась, Крысенок повел барона в кусты. И тут же прибежал обратно:
— Там река! Сбросим его туда.
Он обыскал карманы Леонса и отдал мне все, что нашел: деньги, ключи, картинки с голыми женщинами, Килиманджаро…
— Больше ничего?
— Ничего.
— Постой, я посмотрю, нет ли кого на берегу. Крысенок надолго пропал вместе с бароном, потом наконец вернулся и озабоченно сказал:
— Нет, тут нельзя. На берегу полно рыболовов с удочками. Поехали дальше.
Сумерки, машина трясется по ухабистой дороге среди полей.
— Плащ! — шепчет один крысенок. — Старый плащ!
— Ты чего?! — пугается другой. — Не плачь, что толку. Не он первый, не он последний…
Помню еще: два крысенка сталкивают тело третьего в Марну, кто-то из них пугливо спрашивает:
— Думаешь, нас никто не видел?
Следующая картинка: машина стоит, а оба крысенка деловито роются в ней, светя себе зажигалками.
— Доллары! — восторженно шепчет один. — Ну, теперь мы богачи!
И снова тряска на ухабах, несчастный крысенок, с мокрым носом, забился в угол. Другой, нараспев:
— Все, я завязал! Баста! Нынче же ночью сваливаю в Марсель. А оттуда — в Алжир, и барона с собой прихвачу, клянусь! У меня как раз есть вдовая тетка. Поселю молодчика у нее, пускай трезвеет. Представляю, какая у него будет рожа, когда он очухается и обнаружит, что вместо Рима попал в мусульманскую хибару и стал папашей четырех крысят. Такая, брат, судьба! Мектуб!
А справа от водителя у меня перед глазами болтается прямой как палка Папский, громоздкий, ни на что не годный талисман.
Еле волоча ноги, я поднялся по лестнице нашего дома на улице Принцессы и открыл дверь ключом. Меня шатало, липкая, холодная одежда висела как чужая кожа. Страшно болели глаза, будто кто-то вдавливал их в орбиты, все плыло, временами кружилась голова. Я пытался держаться, мне не хотелось разболеться, как в прошлый раз. Я встряхнулся, еще ниже надвинул шляпу на лоб, стиснул зубами сигарету и пошел в гостиную, где горел свет. Там, скрючившись на козетке в стиле Людовика XV, дрых с раскрытым ртом Рапсодия, он лежал в пальто, руки засунул в рукава и только снял туфли, чтобы не пачкать шелковую обивку; а развалившийся в кресле итальянец с голым пузом аккомпанировал его храпу частым тонким посвистыванием. Его усики домиком были похожи на примостившуюся под носом бабочку. Похоже, они неплохо выпили и закусили, у тенора на груди осталась салфетка, в руке — зубочистка. Накрыто на двоих: серебряные тарелки, хрустальные рюмки — парочка дармоедов устроила тут дружескую пирушку. Скрип половиц под моими ногами разбудил Рапсодию, он поднял голову, осоловело посмотрел по сторонам, рыгнул, окончательно проснулся и вскочил, ловко попав ногами в туфли.
— А где наш друг? — спросил он. — Где наш великий человек? У меня для него хорошая новость. На этот раз уж точно…
Но тут мы встретились глазами, и с губ его сползла кривая улыбка, корабль дал течь, крушение, панический ужас исказил лицо, однако по инерции, как патефон, у которого не сразу кончился завод, он договорил:
— Я… я нашел лекарство… от туберкулеза… Сдавленный голос заглох до шепота, челюсть отвисла, и он застыл, не разнимая рук, засунутых, как в муфту, в рукава потертого пальто. Итальянец тоже был уже на ногах.
— Полиция? — воскликнул он. — Тсс!
На цыпочках, как балерина, он вмиг добежал до двери и обернулся:
— Я смываюсь! Смываюсь, синьоры!
Отвесив мне театральный поклон, он уже почти вышел, как вдруг походя за что-то зацепился глазом, подскочил к стенке и снял какую-то картину.
— Вот этот примитивчик… Вы позволите?
Он снова поклонился и вышел из гостиной с картиной под мышкой. Рапсодия, звеня ворованным столовым серебром в карманах, большими шагами последовал за ним. Звон переместился в коридор, в столовую, в спальню, потом Рапсодия снова показался со здоровенным узлом на спине, на лице его читалось смятение — желание прихватить еще добра боролось с желанием поскорее бежать. Наконец хлопнула дверь, и я остался один. Вдруг я заметил, что крепко сжимаю что-то в руке — брюки! Я тупо посмотрел на них и бросил на пол. Липкая влажная одежда противно трется о кожу, кровь стучит в ушах — сейчас мне опять станет плохо… «Помните, молодой человек, что у вас несколько… кхм… болезненная возбудимость». Я прошел в спальню, разделся и лег, но лихорадка не давала мне лежать спокойно, я встал и принялся, шаркая тапками — шлеп-шлеп, — бесцельно бродить по комнатам… Нашел доллары — Крысенок всучил мне мою долю, попытался их пересчитать, но все время сбивался со счета, зеленые бумажки плыли перед глазами, я разложил их в столовой на столе и оставил лежать — на виду, перед пустыми стульями, а сам снова побрел по квартире. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Вдруг зазвонил телефон, я поплелся в коридор и снял трубку.
