- Не, - городничий хмыкнул, - Лаврентия назначили.
Вьюн побледнела, сжала кулаки и двинулась к Мите. Я успел перехватить ее и толкнул на кровать. Словно бы не заметивши происходящего, городничий лениво продолжил.
- Заслуги учли. Перспективный молодой человек. Теперь на плацу тренируется. Дрова рубит.
Наблюдая одновременно и за Митей, и за Вьюном, я лихорадочно соображал:
«Сволочи. Троих удумали махом погубить. Лавра, конечно, мы потеряем, если он Пугачева казнит. А Вьюн, конечно, вступит в неравный бой, и я ее вряд ли удержу». Вьюн, оцепеневши от горя, прямо сидела на кровати.
- Спасти Пугачева можно?
- Можно, - откликнулся Дмитрий Кондратьевич. - Выкупить можно. Прямо сейчас и покупайте. За диктофон пострадавшего Щукина уступлю. С кассеткой, разумеется.
- С кассеткой, значит.
- Я уполномочен, Ваше преподобие. Слово анархиста. Виктора Сергеевича стремительно освободим после купчей. И машинку ему пишущую вернем. Без рычагов со шрифтом, разумеется.
Вьюн смотрела на меня умоляюще. А в сапожном голенище лежал, возможно, единственный способ вырваться из Казейника. Анкенвою, конечно, чихать и на Пугачева, и на все это зеленое подполье, прикинул я быстро. Ему, пожалуй, и на диктофон-то чихать. Вернее всего чихать. Ему теперь интересно убийцей меня сделать. Хотя бы косвенным. Но возможно, что и кассету с записью лаборанта ему очень даже заполучить желательно.
- Так что же, пастор? - городничий бросил на половицы докуренный бычок и притоптал его подошвой. - Сойдемся в цене?
- И давно ты, Митя, таким подонком стал?
Лицо анархиста затвердело, а взгляд на мгновение сделался малообещающим.Но тут же он рассмеялся.
- Давно, святой отец. Каюсь. Мне в отличие от вашего из Казейника нет пути. Я и пары суток не проживу за пределами. Заказан я семьей одного живодера подстреленного. Я ведь из контрактников подался в анархисты. Я на войне веру и в государство, и в Господа потерял. Такой замес. Удовлетворил я твое любопытство, преподобный? Ты счастлив?
Нет. Я не был счастлив. Но я еще был. Я достал диктофон из голенища и бросил его Мите на колени.
- Кауф ист кауф, - городничий встал с табуретки, упрятал записывающее устройство в карман и протянул мне руку для пожатия. - Покупка есть покупка по-нашему, по-немецки.
- Обойдешься.
- Обойдусь, - легко согласился Митя. - А Пугачев уже на воле, считайте. Откинулся краевед. И штык-юнкеру передам, чтобы дрова колоть завязывал. Честь имею.
Махнув подбородком, он вышел из дому, для чего ему еще раз дверь пришлось опрокинуть. Вьюн подскочила с кровати, чмокнула меня в щеку и пристроилась на освобожденную табуретку. Я на Вьюна не смотрел. Мне было горько и пусто.
- Что дальше куда? - Вьюн готова была исполнить любое мое пожелание.
- На пристань к татарину.
Вьюн обиделась. Угрюмо наблюдала она, как я дую на остывший кипяток. Потом дошла до тумбочки, стащила с нижней переборки фотоальбом в бархатной синей обложке, названной латунными знаками «ДМБ-79». Мрачно перекидывала страницы с видами атомных подводников, обрамленных карандашными виньетками. Спросила, не поднимая глаз.
- Снова обменяешь меня на самогон? Наверное, ты все готов обменять на самогон.
- Все, - согласился я. - Кроме товарищей по оружию, кота Париса, жены моей и пуговицы от кожаного испанского плаща.
- Даже для тебя довольно дико сравнивать жену и пуговицу, - молвила Вьюн.
- Да, разница есть. Жену я не желаю менять на самогон. Могу, но не желаю. А пуговицу не могу. Я потерял ее на улице. Или в подъезде. Или в квартире. Надеюсь, что в квартире.
- Тогда зачем тебе к татарину?
- Дело есть.
Об утрате диктофонной записи я досадовал. Сильные чувства остались в близком прошлом. Теперь я испытывал более умеренные эмоции. Испытания проходили успешно. Впрочем, и постиг я до прихода жандармов кое-что более существенное, нежели природу фрактальных волн, о которых я уже постиг в географическом обществе инвалида. Постиг я, что за товар производился Анкенвоем в полумиле от поселка. Постиг я чудовищную тайну. «Франкония» не просто сжигала чужие химические отходы. Сжигание было цветочками. Ягоды оказались куда тяжелее. «И истоптаны ягоды в точиле за городом», - вспомнил я отчего-то слова из книги «Откровение».
У ГЛУХИХКто Анкенвой, теперь я догадывался. Почти наверно. Понял, когда услышал гипотезу Максимовича о производстве красной ртути. Мог бы и раньше понять. Намеки в Казейнике были разбросаны повсюду: и водка «Rosstof», зачем-то со сдвоенной латинской буквою «S» внутри, которую почему-то я сложно расшифровал, как аббревиацию названия «Российский штоф», и Княжеская площадь, и даже визитная карточка с инициалом «R». Разве только Рысаков на свете так начинается? Дальше сообщение левой рукою. Разве Словарь левша? Недоставало ключа 9 на 12, чтобы свинтить намеки, выковырнув из прочего бедлама. Теперь ключ обнажился. RM 20/20. Никто из моих близких знакомцев помимо левши Бориса Александровича Ростова по прозвищу Князь не верил в существование красной ртути в принципе. Далее. Князь Борис, конечно, знавал и Словаря, и Хомякова, и Семечкина, и Вику-Смерть. Но Князь почти наверно симпатизировал мне. Князь когда-то лично выдернул меня из летаргического ничтожества. Ответил мне на вопрос «что делать» в мире, где правили хаос и беззаконие. И какие-либо серьезные причины ввергать меня обратно у Князя отсутствовали. Разве что каприз дьявольского ума, ибо Ростов имел ум воистину дьявольский. Князь в своем роде был гением, эрудитом, блестящим психологом и грандиозным аферистом. Мы с Вьюном почти добрались до пристани, пока я анализировал. За плотной пеленою дождя уже просматривался списанный на берег темный буксир.
- Присядем?
- Здесь в ста метрах Глухих печку топит. Можно устроиться в теплой дружественной обстановке, - возразила моя насквозь промокшая спутница.
- Присядем. Неизвестно, кто там раньше устроился. А разговор у нас личный.
Не дожидаясь ее согласия, присел я на обломок бетонной плиты. Вьюн, постоявши, села рядом. Я накинул на нее свою плащ-палатку редактора Зайцева.
- Сейчас отправляйся в славянские казармы. Найдешь там Лаврентия. Растолкуй, что к чему, и назад. Я тебя в буксире обожду.
- А что к чему?
- Что Могила знает о ваших отношениях. Теперь он Лаврентию может любую поганку завернуть. Лучше всего показательный бой проведите. Вроде как штык-юнкер тебя на три буквы отослал, а ты ему челюсть поправила.
- Чтобы его потом собственные козлы засмеяли? Пускай тогда он мне рожу набьет.
- Пускай. Но не сильно. Жаль такую рожу.
- Учи бойца канавы рыть. Или я совсем тупая, по-твоему?
- Напротив. Ты острая, как шило в заду. Ну, с Богом.
Я еще поерзал, дождавшись, пока Анечка Щукина, плотно завернутая в обширный дождевик с остроконечным капюшоном и смахивающая издали на какое-то веретено, сольется с ливнем, после чего направился к татарину.
И как в чистую воду я глядел. Разношерстное общество у Глухих уже выпивало и закусывало. Хомяков, редактор Зайцев, Могила и Вика-Смерть встретили меня кто радушно, кто как. Могила, татарин и Виктория радушно, прочие как. Могила облапил меня и приложился губами к подолу моего свитера, точно к мощам великомученика.
- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались! Их благородие Хомяков статью заказал про тебя как подвижника славянской мысли, только интервью-то снять и не с кого. Зайцев совсем окосел на дверь. «Где, - трепещет, - капеллан, их преподобие?» Ты учти. Если номер выйдет не свежий, ему край.
- С Хомякова и снял бы. Или, вон, с госпожи Виктории. С нее тоже есть что снять.
Перед Викторией стояла основательно початая бутылка белого ликера. Я пристроился к столовому углу на принесенный Германом ящик.
- Примета плохая, - потягивая ликер, заметила Вика-Смерть. - Быть тебе холостым, господин монах.
- Ты, вроде, раньше только полусладкое употребляла.
- С тобой и на полугорькое скатишься.
- Ликер напиток богинь, - льстиво сострил редактор Зайцев.
Сам он, как и бургомистр с Могилой, употребляли водку «Rosstof». Вероятно, ими был ратифицирован контракт с Анкенвоем на употребление в рекламных целях исключительно фирменного напитка. Прочие хлестали самогон. Прочим было забить на Анкенвоя. Прочие в майке и семейных трусах подмигнули мне по-свойски.
- Чайничек?
- Два, масса Герман. С одного простужусь. Сыро на улице.
Стремглав передо мной выросли два заварных фаянсовых чайника с пунцовыми шиповниками, пиала, и почищенная сушеная рыбка на разделочной доске.
Я поднял один чайничек для осмотра. Заметил на дне клеймо Дарьи Шагаловой.
Стало быть, уважала она татарина, как и он ее. Присутствующие решили, что я намерен тост произнести. Пришлось произнести.
- За подводника.
- Почему за подводника? - насторожился редактор.
- А за кого тут еще пить?
- Правильно, - поддержал меня вдруг Могила, пока шокированный худсовет переглядывался. - Как за образ для подражания. Все мы вышли из моря. Муфлон мне с параши статью читал.
