Это случилось на четвертую ночь из тех, что мы проводили в одной комнате. В первые три Элвин вел себя достаточно деликатно, переодеваясь в пижаму в ванной с ночи и в повседневную одежду — там же с утра, так что у меня не было необходимости глазеть на культяпку; напротив, я мог делать вид, будто ее не существует. Ночью я поворачивался лицом к стене и, измученный вечными страхами, сразу же засыпал — и не просыпался до тех пор, пока где-нибудь ближе к рассвету Элвин, встав, не ковылял в ванную и обратно. Все это он проделывал не зажигая света — и я боялся, что он наткнется на что-нибудь в темноте и грохнется на пол. В ночную пору буквально каждый его жест повергал меня в ужас — и не только из-за обрубка. И вот четвертой ночью, когда Элвин лежал, обтеревшись полотенцем и так и не надев снова пижамного верха, он вдруг закатал левую штанину и начал осматривать культю. Конечно, в каком-то смысле это было добрым знаком: он перестал стесняться, по меньшей мере — меня, но вот поглядеть в его сторону… и все же я так и поступил, преисполнившись решимости вести себя как солдат, пусть и солдат, не вылезающий из постели. То, что я увидел, представляло собой пять-шесть дюймов неизвестно чего прямо под коленным суставом. Это было похоже на вытянутую голову какого-нибудь едва различимого зверька; Сэнди, окажись он на моем месте, несколькими уверенными штрихами наметил бы глаза, нос, рот, зубы и уши, — и этот зверек приобрел бы сходство с крысой. То, что я увидел, весьма точно описывалось как раз словом «колобашка»: нелепый остаток чего-то, некогда находившегося в надлежащем месте, а затем исчезнувшего. Если бы я не знал, как выглядит человеческая нога, колобашка вполне могла бы сойти за норму: лишенная волосяного покрова кожа так мягко зарубцевала внешний край культи, словно та представляла собой дело рук самой природы, а вовсе не хирургов, потрудившихся над ней в ходе нескольких операций.
— Она у тебя зажила? — спросил я.
— Нет еще.
— А когда это произойдет?
— Никогда.
Я был потрясен. «Значит, это навсегда!» — подумал я.
— Крайне противно, — сказал Элвин. — Ты становишься на протез, которым тебя снабдили, и колобашка ломается. Ты снимаешь протез и встаешь на костыли, а она принимается нарывать. Колобашка достает тебя не так, так этак. Подай мне бинты с комода.
Так я и сделал. Речь шла об эластичных бинтах, которыми он пользовался, чтобы культя в отсутствие протеза не отекала. Рулоны лежали в ящике комода вместе с его носками. Каждый бинт шириной примерно в три дюйма был заколот большой булавкой, чтобы не разворачивался. Лезть в этот ящик мне хотелось ничуть не больше, чем, спустившись в подвал, возиться с выжималкой, но я себя пересилил, — и когда я принес ему бинты (по одному в каждой лодошке), Элвин сказал: «Молодец!» и погладил меня по голове, как собачонку, что я воспринял не как ласку, а как шутку, и поэтому рассмеялся.
Не зная, что произойдет дальше, но заранее страшась этого, я вернулся к своей кровати и сел на нее.
— Повязку надо накладывать так, чтобы она не слетела, — пояснил Элвин. Придерживая обрубок одной рукой, он другой снял булавку с бинта и принялся раскатывать его по самой культе, по коленному суставу и на пару дюймов выше. — Повязку надо накладывать так, чтобы она не слетела, — устало повторил он, словно заклиная себя запастись выдержкой и терпением, — но носить их вредно, потому что нога так не заживает. Так что наматываешь и разматываешь — и так далее, пока не сойдешь с ума. — Закончив раскатывать бинт и вновь закрепив его булавкой, он продемонстрировал мне результат. — Повязка должна быть плотной, ясно?
Ту же операцию он проделал со вторым бинтом. А когда закончил, культя вновь стала похожа на маленького зверька, только на этот раз пасть его оказалась целиком и полностью замотана, чтобы он не впился острыми как бритва зубами в руку хозяину.
— А как ты этому научился? — спросил я.
— Тут нечему учиться. Руки делают. Правда, — внезапно перебил он себя, — получилось слишком туго. Может быть, тебе стоит поучиться делать это вместо меня. Вот ведь блядство! То слишком свободно — то слишком туго, и никогда как надо. С ума сойти. — Он снял булавку со второй повязки, затем — с первой, и скатал их, явно собравшись начать все сначала. — Видишь теперь, — сказал он мне, борясь с отвращением, которое внушало ему все на свете, — что это за дрянь! — И продолжил возиться с повязками, которые должны были, судя по всему, остаться в нашей жизни навсегда.
На следующий день после уроков я сразу же отправился домой, зная, что там никого не окажется: Элвин будет у дантиста, Сэнди — где-то по своим делам с тетей Эвелин (они продолжали трудиться во благо Линдбергу), а мои родители вернутся с работы только к ужину. Поскольку Элвин постановил, что днем культя будет заживать без повязки, а ночью бинты станут предохранять ногу от отекания, я сразу же нашел два использованных им накануне рулона в верхнем ящике комода, уселся на край собственной кровати, задрал левую штанину и начал бинтовать себе ногу. При этом я подумал, что нога Элвина в нынешнем усеченном виде ненамного длиннее моей, и эта мысль меня испугала. Весь день в школе я мысленно репетировал предстоящее на основе того, что увидел ночью, но сейчас, в двадцать минут четвертого, едва начав бинтовать себе ногу, я обнаружил на бинте гной. Должно быть, ночью у Элвина лопнул нарыв, а он не заметил этого или не придал значения. И теперь его гной прилип к моей ноге — и справиться с этим оказалось выше моих сил. Позывы к рвоте начались уже в комнате — и только пулей помчавшись в подвал, я успел добежать до одной из находящихся там раковин.
Очутиться одному в подвале было бы для меня испытанием в любых обстоятельствах — и не только из-за выжималки. Подвал — с влажными разводами и пятнами плесени по потрескавшимся облезлым стенам, с грязью всех цветов радуги и ручейками на полу, выглядящими так, словно они вытекли из трупа, — был жуток и призрачен сам по себе, он простирался подо всем домом, а полудюжина закопченных оконец, выходящих на улицу и во двор, практически не пропускала света. В бетонном полу имелось несколько отверстий размером с блюдце, закрытые сетчатыми крышками, — и я легко мог вообразить, как сквозь них из-под земли, извиваясь, вырываются чудовищные исчадья ада — вырываются, чтобы вторгнуться в мою жизнь. Подвал был местом, лишенным не просто солнечного света, но и всего остального, что способно придать человеку хоть какую-то уверенность в собственных силах, — и когда позже, уже учеником средней школы, я начал изучать древнегреческую и древнеримскую мифологию и читал об Аиде, о Цербере и о реке под названием Стикс, мне неизменно приходил на ум наш подвал. Одна тридцатисвечовая лампочка горела прямо над раковиной, в которую меня вырвало, вторая — возле трех пузатых котлов с тусклым пламенем в топках, похожих сразу на трех Плутонов, а при помощи третьей — переносной (она вечно перегорала, и никто из жильцов не спешил вкрутить новую) — можно было посветить в угольный ящик каждого из квартиросъемщиков.
Я так и не смог смириться с тем, что в число моих обязанностей в зимний период войдет когда-нибудь отопление квартиры. И тогда каждое утро мне надо будет, едва встав, засыпать в топку уголь; вечером перед сном — как следует пошуровать в печи; а посредине дня — вынести ведерко золы в бак на заднем дворе. К настоящему времени Сэнди уже достаточно окреп, чтобы подменить у топки отца, но через три-четыре года, когда ему, как каждому американскому юноше, которому исполнилось восемнадцать, придет пора отправиться в армию на вновь учрежденную президентом Линдбергом двухлетнюю срочную службу, обязанность перейдет ко мне и прервется лишь, когда поспеет срок идти служить мне самому. Представлять себе в девятилетнем возрасте, как ты в одиночку управляешься с котлом и углем, было так же дико, как думать о неизбежности собственной смерти; меж тем и эта мысль теперь мучила меня почти каждую ночь.
Но сильнее всего я боялся подвала из-за мертвецов. Из-за наших домашних мертвецов — из-за обоих дедушек, из-за бабушки с материнской стороны и из-за дяди и тети, давших жизнь Элвину. Конечно, прах их покоился на еврейском кладбище между Ньюарком и Элизабет, чуть в стороне от шоссе № 1, но их духи наверняка следили за нами, принимая в особое внимание то, как мы себя ведем, — а обитали они, конечно же, тут, в подвале. Никого из них, кроме бабушки, которая умерла, когда мне было уже шесть, я не помнил или почти не помнил, — и все-таки каждый раз, когда мне случалось спуститься в подвал одному, я поочередно предупреждал каждого из них, что заглянул сюда всего на минутку, и молил не трогать меня и держаться подальше, даже если мне довелось попасть в их подземный чертог. Когда Сэнди было примерно столько же, он тоже боялся их — и преодолевал страх громким криком: «Я знаю, плохие парни, что вы здесь, но у меня есть „пушка“!», тогда как я, спускаясь по лестнице, смиренно шептал: «Простите, если я что-нибудь сделал не так. Я больше не буду».
