Ленин никогда прежде не замечал, чтобы Железного Феликса беспокоила судьба каких-нибудь девочек, перешагнувших порог двенадцати лет. А значит — есть у него к этим сестрам некий специальный интерес... Какой? Догадаться было нетрудно. Ленин посмотрел на своего собеседника с хитрым прищуром и спросил:
— Они наследуют брату?
— Да, — сказал Дзержинский. Он видел ясно, что у Ленина не возникло ни малейшего подозрения относительно смерти Николая Шмидта. Дальше можно было не лицемерить, а говорить откровенно. — Их деньги должны достаться партии. Во-первых, этого желали и Савва Тимофеевич, и Николай Павлович... Во-вторых, девушкам так будет спокойнее. Ведь их сейчас осаждают толпы бессовестных прохиндеев, охочих до богатых наследниц.
— И мы должны замешаться в эту толпу? — усмехнулся Владимир Ильич. — Найти двух большевиков, что женятся на сестрах? Дело хорошее, но... Как-то гаденько.
— Бросьте буржуазные предрассудки. Все, что способствует победе революции, — хорошо и целесообразно.
— Но ведь мы не собираемся обирать девиц до нитки, надеюсь?
— Нет, конечно, — сказал Дзержинский, желая сломить дурацкую щепетильность собеседника. — Ведь суммы-то какие! Сразу же после свадьбы мужья переведут большую часть наследства на счета партии, а на оставшуюся долю соломенные вдовушки вполне смогут существовать без особых проблем. Сами подумайте, на кой чорт женщине много денег?!
— Да, верно. Женщину все равно облапошат: не один, так другой, — согласился Ленин. — Но почему вы говорите о соломенном вдовстве? Разве мужья не станут жить с этими девицами?
— Вы как хотите, — ответил Дзержинский, — а я не собираюсь.
— Что?!
— Да, да, Владимир Ильич. Совершенно не к чему в такое деликатное и тонкое дело впутывать еще кого-то из наших товарищей. Мы с вами сами справимся.
— Но я женат! — воскликнул Ленин.
— Мы женимся по чужим, подложным документам.
— Нет, Эдмундович, увольте! Может, вы и способны за деньги пойти на содержание к богатой купчихе, а я не смогу себя пересилить.
— Кто говорит о содержании?! — возмутился Дзержинский. — Мы не возьмем на личные нужды ни копейки. Все пойдет партии.
— В гробу не поеду, — быстро сказал Ленин.
— Вы — изнеженный буржуа, — укорил его Дзержинский. — Не бойтесь, строгости на границе уже улеглись. Поедем поездом, в первом классе.
— Ну так и быть, — угрюмо сказал Ленин. — Я согласен...
— Пусть товарищ Минога срочно изготовит документы. На имя, скажем... Петра Ивановича Иванова и Ивана Петровича Петрова.
— Нельзя. Документы должны быть подлинные. Ведь речь пойдет о больших деньгах.
— А какие подлинные документы у вас сейчас имеются в наличии?
— Таратуты и Андриканиса...
— Это кто такие?
— Представления не имею. Какие пачпорты Камо с Кобой экспроприировали, такие и имеются.
— Что за идиотские фамилии! — поморщился Дзержинский.
— Так даже лучше, — сказал Ленин. — Когда в газетах напишут, что некий Иванов женился на богатой наследнице, — к нему валом повалят жулики-однофамильцы под видом дальних родственников.
— Касательно жуликов вам, конечно, видней, — сказал Дзержинский с ехидством. — Ну да все равно. Пусть она впишет туда наши приметы.
Надежда Константиновна выполнила очередное партийное поручение безукоризненно и не задала ни единого вопроса; но на душе у Владимира Ильича было как-то смутно. Карточное шулерство, краденые пачпорты, жульническая рулетка, поддельные чулки, — это все было одно, но соблазнить и бессовестно обмануть молоденькую девушку, брата которой при странных обстоятельствах зарезали в тюрьме, — совершенно другое. Он брел бесцельно по улице и думал, думал... «Как же я после такого себя уважать буду? Обобрать и бросить дуру-девчонку... А я вот как поступлю: оставлю ей не малую часть, а ровнехонько половину. И пусть Железный потом ворчит, наплевать. А ежели девчонка хорошенькая — так, может, я и не брошу ее, а поживу по-настоящему. Надя поймет».
Успокоив себя этой мыслью, он уже гораздо бодрее зашагал по направлению к дому, где располагалось похоронное бюро. Он насвистывал на ходу, улыбался и, переходя улицу, не обратил внимания на приближавшийся справа экипаж...
— Бедный мой Ильич... бедная твоя головушка... — приговаривала пришедшая навестить его в больнице Надежда Константиновна.
— Головушке-то ничего не сделалось, она у меня крепкая. А вот нога нескоро срастется. Что там Железный? Ругается?
— Ну! Рвет и мечет.
— Пускай себе бесится, — пробормотал Владимир Ильич. В глубине души он был едва ли не рад такому обороту дел.
Ближе к вечеру его посетил и сам Феликс Эдмундович. Против ожидания Ленина, он был с ним очень мягок и участлив, хотя и не принес цветочков, как это сделал Гриша Зиновьев. Дзержинский действительно сперва рвал и метал, узнав о произошедшем с Лениным несчастном случае, но уже овладел собою: что толку сожалеть о том, чего невозможно поправить. Нужно было не сокрушаться и не браниться, а искать выход из положения. И они с Лениным стали перебирать кандидатуры на роль соблазнителя второй сестры, обсуждая, как две кумушки, достоинства и недостатки потенциальных женихов. Но все кандидаты в ходе обсуждения отпадали по той или иной причине.
— Серго влюбчив, горяч: может позабыть, для какой цели ему надобно жениться... Красину отлучаться ни на день нельзя: обслуживает рулетку. Богданов занят с трупами. Луначарский слишком болтлив и экспансивен: он не справится... Зиновьев тоже не годится.
— Какой из Зиновьева жених! — возмущенно сказал Дзержинский.
— Я и говорю: глуп. Он все переврет и перепутает. А вот Леву Каменева можно послать. Он обаятельный.
— Но...
— Можно, можно. Ведь ему необязательно жить с женою. Впрочем... — Владимир Ильич вспомнил о Шурочке Коллонтай, которая и Каменева и Зиновьева почем зря таскала в заднюю комнатку, не делая никакой разницы между ними и всеми другими революционерами: по-видимому, их недуг не был вовсе уж непреодолим. — Да, конечно, Эдмундовкч! Посылайте Леву.
— Вы меня опять неверно поняли, Ильич. Я хотел сказать другое: вчера я отправил товарища Каменева в Париж по издательским делам... Ладно, забудьте об этом и выздоравливайте, — вдруг сказал Дзержинский, вставая со стула и поправляя подушку больного. — Я, пожалуй, нашел выход.
— Какой? — спросил Ленин.
Но Феликс Эдмундович лишь загадочно сверкнул очами, затем нахмурил брови и, ничего не ответя, вышел из больничной палаты.
Вскоре у Екатерины и Елизаветы Шмидт появились женихи. Оба они были стройны, худощавы, зеленоглазы; г-н Таратута — блондин с вислыми пшеничными усами, Андриканис же был брюнет и усики имел черные, маленькие, в виде двух запятых. Сестры были уверены, что будущие их мужья отлично поладят друг с другом. Досадно, право, что какие-то обстоятельства все не позволяли свести их лицом к лицу.
«Будь оно все проклято, — не раз думал Феликс Эдмундович, в изнеможении валяясь на турецком диване (изнеможение его было, разумеется, не физического свойства, а исключительно морального), — кто выдумал, что нужно ухаживать, прежде чем жениться! Эти ужасные, громоздкие человечьи самки с арбузными грудями, эти омерзительные чудища, старые ехидны... ах!.. Все ради моей заветной мечты, моей святой миссии... Ради нее я пролежал месяц в гробу; я должен стерпеть и это — но как гадко, как гадко!» Он корчился от муки, из глаз его лились слезы; разогнувшись пружиною, он соскакивал с дивана и быстрым шагом ходил взад-вперед по комнате, набираясь сил перед вечерним свиданием с какою-нибудь из сестер, и снова падал как мертвый. «Ванда, о, Ванда! Утешь меня, помоги!» — и, корчась от наслажденья и муки, он о детскую туфельку, уж пятнадцать лет всюду возимую с собой, раздавливал последнее содрогание самого длительного восторга, когда-либо испытанного существом человеческим или бесовским... А потом — свидание, и бессмысленные разговоры, и чудеса ловкости, предпринимаемые, чтоб увильнуть от постылых ласк, к которым сестры все настойчивей пытались склонить целомудренных женихов... Но в конечном счете все эти испытания были полезны, они закаляли его, как сталь; и он лишь изредка позволял себе суррогатную, жалкую награду: приводил в дом продажную женщину, которая, быть может, была старше обеих сестер, но умела двигаться с угловатой детской грацией, задумчиво сосала пальчик и была одета в матроску. А впереди еще были венчания, кольца, клятвы, брачные ночи — целый ряд страшных испытаний предстояло ему пройти, прежде чем он получит возможность распоряжаться состоянием своих жен... А сестры Шмидт уже, кажется, начали подозревать, что за его холодной скромностью таится что-то неладное — как бы мероприятие вообще не сорвалось!
В одно прекрасное утро молодой человек приятной наружности сидел за столом в своей бедной квартирке, пил кофе и просматривал газеты; и вдруг он хлопнул себя по коленке, подскочил, схватил шляпу и выбежал на улицу. Он был обрусевший грек, помощник присяжного поверенного, и звали его Николай Андриканис. Он только что прочел в газете извещение о свадьбе богатой наследницы Екатерины Шмидт с каким-то господином, которого звали точно так же, как его самого. Андриканис был далек от мысли, что мужем богачки стал проходимец, год назад укравший его документы; он просто-напросто подумал, что было бы очень неплохо свести знакомство с соплеменником и тезкою: быть может, даже попытаться выдать себя за дальнего родственника, а ежели не получится, то, взывая к национальным чувствам, разжиться вспомоществованием. (Он был добрым, но не особенно щепетильным человеком, если не сказать более, и в данный момент сидел, что называется, на мели.)
