Так они и простояли посреди чужой комнаты, не посягая на её плюшевые и тюлевые богатства. Потом, уже на кухне за чаем, Лора скажет то, на что она давно не могла решиться, и Сидельников будет упрямо и нудно повторять свои бесполезные вопросы: «Почему? Ну почему я должен уехать? Почему я должен от тебя уезжать? Что случилось? Почему? Что у тебя с глазами, почему ты плачешь?…»
И она не найдёт ничего лучше, чем напомнить Сидельникову, как он пересказывал ей с неподдельным жаром очевидца только что прочитанную «Одиссею» Гомера.
– Помнишь, ты сказал, что ему нужнее всего – вернуться на Итаку? Что он, может, только для того и уехал, чтобы вернуться… Хочешь, я буду твоей Итакой?… Не пугайся, я пошутила. Но замуж я без тебя не выйду, не надейся.
На следующий день под сурдинку внезапной капели закончилась зима.
Впоследствии Сидельников будет пытаться вспомнить Розу в эти месяцы, оставшиеся до его отъезда: как она выглядела, что говорила? И, к своему ужасу и стыду, не вспомнит ничего. Зачем-то всплывёт мытьё полов, о котором его никто не просил. Просто, сидя у неё, обратил внимание на пушистый слой пыли под ногами и со словами «я сейчас» пошёл в ванную за тряпкой и водой. Не то чтобы в нём был силён домохозяйский рефлекс – скорее, вовсе отсутствовал, но в этой запущенности мерещилась неявная угроза. И надо ли помнить о том, как Роза смущённо, с трудом привстаёт на кушетке, словно застигнутая с поличным, а он, такой заботливый, пятится на четвереньках, развозя грязь по полу?
В таких же нетях рассеялись выпускные экзамены – последняя школьная заморочка, июль, пахнущий кукурузным рыльцем, спёртый дух плацкартного вагона, конкурс на филологическом факультете Средновского университета. Мать дала ему с собой десять зелёных трёшек и полуметровый сплющенный рулет с начинкой из варенья, быстро засохший, но более двух недель заменявший абитуриенту Сидельникову завтраки и ужины. Двадцать первого августа он оставил в деканате расписку с обязательством явиться первого сентября для отправки в колхоз на уборку лука, наскоро собрал полегчавшую без рулета сумку и через шестнадцать часов немилосердной тряски уже в общем вагоне вернулся домой.
Он привёз матери в подарок зарубежный детектив, купленный у пьянчужки на вокзале, а Розе – большое увеличительное стекло, о котором она давно просила и которым никогда не воспользуется. Потому что спустя двое суток в восемь утра соседка Татьяна, войдя в комнату Розы, обнаружит её лежащей на полу ничком.
Вот этим днём, когда Сидельникову сказали по телефону слово «умерла» и он бежал через весь город к Розе, превозмогая колотьё в боку, но не позволяя себе даже минутного ожидания трамвая, словно что-то ещё могло зависеть от лишней минуты, от его безумной спешки, – вот этим днём можно датировать начало новой эры в их отношениях, неспособных прерваться, в отношениях двух живых, а затем – живого и умершей.
На углу проспекта Ленина и улицы Нефтяников он стал замедляться, поскольку вдруг почувствовал, что не готов. То есть даже если он и осознал в малой степени услышанное по телефону, для него это не означало исчезновения Розы. Казалось, в её вечной комнате, и без того тесной, добавилась громоздкая неопрятная вещь, называемая смертью, которую теперь надо мало-помалу обживать. Но к встрече с мёртвой Розой он готов не был.
Комната оказалась пуста. Лишь возле кушетки ровненько стояли тапочки. Без стука вошла Татьяна широким, распорядительным шагом, за ней следом – хлюпающая носом Оля.
– Насчёт похорон, скажи матери, я всё договорюсь. Проводим Розу Валентиновну по-людски. И поминки тоже…
Татьяна открыла Розин платяной шкаф (чего Сидельников ни разу в жизни себе не позволял), порывшись, достала коричневый зимний платок и завесила зеркало на стене.
– Она же ведь, знаешь, эту комнату нам оставила, так что… – Соседка смолкла, подождала то ли возражений, то ли благодарности и вышла.
– Ей вчера лучше стало, – сказала Оля. – Вечером с нами на кухне посидела, покушала. А утром заходим, и вот… прямо лицом на полу.
– А где Роза? – тихо спросил Сидельников, словно до этого речь шла о ком-то другом.
– Увезли в морг.
Ольга заплакала.
Ему захотелось курить. И лишь когда, осилив тугой шпингалет, Сидельников вытянул на себя оконную раму и достал сигарету, он вдруг понял, что теперь здесь курить можно, потому как Розы уже нет.
… Обтянутый красным сатином нищенский гроб стоял посреди двора на двух табуретках. Роза лежала в лёгкой косынке со светлым и почему-то мокрым лицом, как будто она только что умылась и не успела утереться. Рядом с Сидельниковым переминался с ноги на ногу отец, прилетевший накануне. Мать не пришла на похороны. Соседки шептались и вздыхали. Поодаль молчали два незнакомых старика в тёмных костюмах. Тут же маялся поникший, совсем облысевший Иннокентий. Одна старушка вдруг заголосила – как-то очень звонко и музыкально, но, никем не поддержанная, сразу стихла.
Задним ходом подполз грузовичок с опущенным бортом. Шофёр и его напарник ловко задвинули гроб в кузов, между низенькими скамейками, и позвали: «Давайте, кто-нибудь!…» Сидельников полез на машину, поближе к Розе. Отец, тоже забравшись в кузов, сел в дальнем углу. Остальные пошли к автобусу с надписью «Заказной». Когда обе машины медленно тронулись, послышался отчаянный вскрик: «Подождите!» Откуда-то сбоку, из-за дома, выскочила рыжая Лида со стеклянной банкой, из которой торчал цветок, очевидно, сорванный с уличной клумбы. Никто, в общем, и не торопился, но Лида, расплёскивая воду, летела как на последний поезд для беженцев. Обогнав грузовик, она перешла на торжественный шаг и так вот вышагивала наподобие почётного караула во главе процессии, неся банку с цветком впереди себя, до тех пор, пока шофёр не вырулил на пыльную Магаданскую, где похоронная скорость была уже неуместна.
Почти сорок минут ехали до кладбища – за город, в степь, и всё это время Роза доброжелательно и спокойно смотрела на Сидельникова закрытыми глазами. Даже когда машину страшно встряхивало на ухабах, гроб взлетал до уровня бортов и Сидельников, навалившись вперёд, придавливал обеими руками её предплечья и тонкие колени, накрытые застиранной простынёй, Роза была всё так же спокойна. Он не мог оторвать взгляда от её огромных тёмных век и молодых губ, словно бы готовых улыбнуться.
Было жарко и ветрено. Степь разморённо покачивалась. Кладбище издали напоминало обезлюдевший табор. Оставалось ехать совсем недолго, но у грузовика вдруг заглох мотор. В полной тишине шофёр чертыхался, загородившись поднятым капотом. Все молча ждали, и Роза тоже тихо ждала. Она казалась более живой и тёплой, чем отец, чью безучастную скорбь можно было спутать с выражением крайнего недовольства…
Наконец доехали. Среди обветренных до блеска памятников и сухонькой травы Сидельникова поразила неопрятность глиняной ямы, в которой им предстояло оставить Розу.
Здесь распоряжались, покрикивая, два надменных могильщика:
– Подходите!… Прощайтесь!… Развяжите ей руки… Ноги тоже! Подверните простынь. Всё, закрываем… Взяли… Отойди, бабка…
Закапывая, прервались на перекур. Сидельников взял лопату и сам стал закидывать яму. В стороне от всех сдавленно плакал Иннокентий.
После того как пирамидка с железной звездой заняла своё место на зыбком холмике, все ещё немного постояли и пошли назад к автобусу с чувством правильно выполненной работы.
Соседки переговаривались облегчёнными голосами. Старики в костюмах сохраняли чопорность. «Кто это может быть? – подумал Сидельников. – Поклонники вроде Иннокентия или бывшие коллеги? А где она работала? Кем она, вообще, была?» И тут он сделал возвратное движение всем корпусом, как человек, забывший спросить нечто важное у того, с кем только что простился наспех, или как вышедший из дома без ключа… Повернулся и замер, один на один со свежей могилой.
Потом вместе с мужиками он мыл горящие от лопаты руки в тугой струе из колонки и курил чужой «Беломорканал», ловя на себе неприязненные взгляды отца, уже сидящего в автобусе. Отец ещё никогда не видел Сидельникова таким взрослым, курящим…
У поминального стола в Розиной комнате Татьяна разливала по тарелкам суп с лапшой и говорила вернувшимся с кладбища: «Заходите, рассаживайтесь». И Сидельникову с отцом она тоже сказала:
– Заходите!
Сидельников примостился в углу стола на пришлой табуретке. Он втолкнул в горло полстакана водки, суп есть не смог и потом не знал, куда бы незаметно задвинуть полную тарелку. Напротив него отец решал эту же проблему со своим стаканом – он только смочил губы для вида. Сидельников терпеливо настроился на длинное застолье, но вскоре все дружно встали, кроме Лиды, которая попросила добавки.
Позанимавшись, как положено, смертью, отдав ей должное, все разбредались, чтобы жить дальше. Отец улетал предстоящей ночью.
