Внезапно ей показалось, что они в Венеции. Только там, стоит отойти от главных улиц, разом попадаешь в другой мир. Именно это и произошло с ними в пяти минутах ходьбы от порта. Суета, лодки и корабли, море ушли из пейзажа. Пара попала на извилистые, абсолютно пустые улочки, населенные одними черными кошками, которые искали тень, — место было беспощадно залито солнцем, но защищено щедрым бризом и украшено тысячами горшков с цветами, выставленными на окнах и на ступенях при входе в домики.
Его стало одолевать нетерпение, потому что он проголодался и к тому же хотел выпить пива. Она же могла часами фланировать по пустынным улочкам, гладя кошек. Когда она брала на руки очередную кошку, она просила его подержать зонтик от солнца (который он сам же и купил три дня назад в Афинах). Он подчинялся без сопротивления, но и без энтузиазма — только надвигал пониже на глаза поля шляпы, как если бы это убирало кошек из поля его зрения. По временам он, правда, снимал шляпу и отирал пот огромным платком, который держал в заднем кармане брюк.
Таверну Анастасиоса Севасти нашла именно она. Маленькая, неброская, будто сторонящаяся главных улиц, таверна Анастасиоса Севасти была именно тем, что она искала. Это не значит, что таверна пустовала, другие туристы поступили точно так же, как они, покинули суету и толкотню портовой зоны в поисках оазиса тишины.
Таверну держали, по всей видимости, два мужчины, вероятно, отец и сын. Анастасиос-старший крутился на кухне, а Анастасиос-младший — среди столиков. Молодой Анастасиос был красивым вальяжным греком, он немного говорил по-английски, немного по-французски и улыбался с таким видом, как будто ему было известно что-то, чего не знали его клиенты, что-то важное и словами не передаваемое.
Как только они сели за столик, к ней на колени запрыгнула кошка. Он был счастлив, потому что молодой Анастасиос принес ему пиво чуть ли не через минуту после того, как они сделали заказ. Правда, по обычаю греческих таверн, молодой Анастасиос сначала подал им графин с холодной водой и блюдечко маслин и только потом пришел с потрепанным блокнотиком для заказов.
— Как зовут кошку? — спросила она.
— Ева, — ответил молодой Анастасиос с ошеломляющим жестом: он протянул руку и стал гладить кошку у нее на коленях. А кошка, вероятно, привыкшая к этой руке, заурчала.
По ней прошла волной эротическая дрожь, какой она до сей поры никогда не испытывала. Кошка урчала, сидя практически на ее лобке, тепло кошки проникало в ее интимную зону, а теперь и чужая рука без всякой стеснительности практически трогала ее интимное место. Ведь между ним и этой рукой не было ничего, кроме такого мизера, как кошка, и это было, пожалуй, серьезнее, чем если бы эта рука гладила ее непосредственно по телу. Конечно, молодой Анастасиос всего-навсего гладил кошку, свою кошку, которая забралась в подол к захожей женщине. В чем можно упрекнуть человека, который гладит свою кошку? Вот только это поглаживание кошки подразумевало что-то еще, это была рука, проникающая в нее и приводящая ее на грань оргазма.
В таверне Анастасиоса не было ни определенных цен, ни точного меню. Однако в тот август 1968-го Греция была такой дешевой страной для иностранных туристов, что это не могло обеспокоить чету, совершавшую круиз. Итак, Анастасиос пригласил пару на кухню, чтобы показать им, что он может предложить из еды. Он оставил на стуле шляпу и, гонимый голодом, с удовольствием пошел посмотреть, чем их могут накормить. Она осталась сидеть, потому что кошка не слезала с ее колен. Ей было все равно что есть, но она попросила рыбу, думая, что таким образом сможет угостить и кошку. Он заказал блюдо с закусками и мусаку.
Три раза Анастасиос-сын приходил, нагруженный тарелками, и три раза, уходя с пустыми руками, наклонялся, чтобы тоже погладить кошку в подоле своей посетительницы. Но в какой-то момент, ни у кого не спросясь, ни у нее, ни у кошки, Анастасиос-сын быстрым, но не лишенным нежности жестом, взял кошку на руки, чтобы дама могла все же помыть руки и потом покушать.
Он и она были последними клиентами, которые вошли в ресторан, их обслужили последними и соответственно последними они вышли. На прощанье молодой Анастасиос протянул ей огромный апельсин и спросил их обоих, каков следующий пункт их маршрута.
— Монемвасия, — сказала она.
— А, Монемвасия… — протянул юноша. И признался: — Никогда не был в Монемвасии.
По возвращении в порт случились две вещи одновременно: он нашел газетный киоск, где продавался старый номер «Монд», а она обнаружила, что забыла в таверне Анастасиоса свой зонтик от солнца. Он остался на террасе одного из портовых кафе с видом на море, чтобы почитать единственную французскую газету, нашедшуюся для него в киоске, а она вернулась в таверну Анастасиоса Севасти, чтобы еще раз погладить кошку Анастасиоса-сына.
Снова войдя в таверну, она увидела молодого Анастасиоса за столиком с чашечкой кофе. Глядя прямо перед собой, он пригубливал кофе, которое сварил несколько минут назад. Никого не было в таверне, кроме них. На кухне установилась тишина, вероятно, старый Анастасиос на сиесту поднялся наверх.
Она увидела свой зонтик на стуле напротив молодого Анастасиоса, как будто он сидел за столом с ее зонтиком. Когда она вошла в таверну, молодого Анастасиоса это как будто совсем не удивило — напротив, он встретил ее улыбкой и пальцем показал на зонтик.
И тут что-то сдвинулось в женщине. Вспышка, взрыв, что-то труднообъяснимое — желание хоть раз в жизни переступить границы. Она подошла к Анастасиосу и погладила его по щеке, как если бы они были давнишние любовники.
Юноша без спешки поднялся, обвил ее талию и прижал к груди, не целуя, он обнял ее, как тот, у кого полно времени и кто хочет для начала пропитаться телом, которого ему не хватало.
Она с минуту пробыла в его объятиях. Потом отстранилась и потянула его на кухню. Посадила Анастасиоса на стул, оглядела кухню, потом заглянула ему в глаза, как бы спрашивая, в надежном ли они месте. Молодой Анастасиос кивнул, что да. Она разделась за десять секунд. Они сплелись на десять минут. Оба испытали мощный одновременный оргазм, но в нее, кроме того, ощутимо вошло весомое счастье, как будто счастье могло быть материей.
Потом она оделась, взяла свой зонтик и пошла к выходу. Грек протянул ей стакан холодной рецины и промокнул кухонным полотенцем ее виски, на которых появились капельки пота.
— Как вас зовут? — спросил он.
Она ответила:
— Ева.
Когда она снова очутилась рядом со своим мужем, на террасе кафе, он созерцал, несколько уже усталыми глазами, панораму порта. Газета «Монд» лежала на столе нераскрытая.
— Какой же я был дурак! Какой болван! Да и все мы тоже были хороши!
Всякий раз как мсье Камбреленг вспоминал свое маоистское прошлое, он перво-наперво разражался этой тирадой. Дискуссии имели место в присутствии Хун Бао, которого мсье Камбреленг обожествил. Периодически мсье Камбреленг самым официальным образом просил прощения у Хун Бао.
— Я прошу у вас прощения, господин Хун Бао, от имени всех французских маоистов, которые вписали одну из самых позорных страниц в историю Франции.
Хун Бао кивал головой и посмеивался, почти как старик, который помог ему бежать из Китая, от Мао. Между 1969-м, когда ему удалось добраться до Франции на британском судне, и 1976-м, годом смерти Мао, Хун Бао написал пять душераздирающих романов о культурной революции в Китае. Их наперегонки издавали по всей Западной Европе, и они имели огромное влияние на всех тех, кто был склонен услышать правду об азиатском коммунизме. Критики называли его китайским Солженицыным. Хун Бао пустился во все тяжкие, производя романы, пьесы, новеллы… По его сценариям поставили несколько фильмов. После резни на площади Тяньаньмынь, в октябре 1989 года, когда иссякла последняя надежда на демократизацию Китая, Хун Бао получил Нобелевскую премию по литературе. И непосредственно после этого Хун Бао был забыт.
Однажды мсье Камбреленг, когда мы ужинали в китайском ресторане на Госпитальном бульваре, рассказал мне, как он выудил Хун Бао.
Они встретились на приеме. Лично мсье Камбреленг обожал приемы. Прием, как и другая форма социального маскарада, званый ужин, был для него площадкой, где меряются силами.
Он ошибался? Нет.
Между приемом и ужином все же существует большая разница. Ужин — это групповая игра с ограниченным числом участников. За ужином каждый старается блеснуть по максимуму, чтобы привлечь внимание других к своим достоинствам. Если ты умеешь себя продать, тогда ты отвоевываешь себе территорию в обществе, приближаешься к власти, начинаешь играть уже во влиятельных кругах, получаешь доступ к конфиденциальным сведениям, заводишь знакомства, перед тобой открываются двери, тебя принимают на равных в высшем свете, начинают раскручивать, приглашают в чужие проекты. На приеме в ту же игру играют сотни участников, отсюда — риск анонимности, особенно если ты дебютант. Но сам факт, что ты присутствовал на таком-то приеме, остается козырем на будущее. Золотой пулей, которой ты можешь стрельнуть на званом ужине завтра или послезавтра. «Ах, вы тоже были на давешнем приеме…»
