— Посмотри на себя! — Суетливая Даша поднесла сбоку круглое зеркальце (откуда взяла?).
Митя поглядел и не узнал своей рожи. Что-то чужое, со вздыбленными волосами, с потухшими глазами, с фиолетовыми полукружьями до середины щёк.
— Не понимаешь, да? — прошипела бесценная «матрёшка». — Они высасывают, высасывают.
Компьютер: «Не обижайся, Дмитрий Фёдорович. Обычная проверка. Мы не вступаем в контакт без предварительного обследования. Нам нужна ваша кровь. Без принудительной блокировки».
Кто бы с ним ни разговаривал, он был прав. В свободной России, где Митя прожил двадцать с лишним лет, всякая незнакомая вещь могла нести в себе смертельную опасность. Чего уж говорить об одушевлённых существах. Принадлежа к порабощенной расе, Митя знал об этом лучше других.
«Кровь берите, девушку оставьте со мной», — передал дрожащими от недавнего размножения пальцами.
«Условие принято», — мгновенно отозвался экран.
— Митя, держи меня! — истошно крикнула Даша.
Повернувшись, он едва успел подхватить её на руки и вместе с ней повалился на пол. Бункер потихоньку завибрировал, а потом заходил ходуном, как вагончик подземки на допотопных электрических рельсах. «Обними меня крепче, любимый», — вот что услышал Митя напоследок.
Глава 15
Наши дни. Воспоминание о будущем
Оставалось попрощаться с родителями и оставить им хоть сколько-то деньжат. Бежать было некуда. После истории с Зосимом Абрамовичем беги не беги, догнали бы всё равно. Суть простая: я свидетель преступления, но прямого участия в нём не принял. То есть стал косвенно опасным элементом. Правда, я не был уверен, что убийство состоялось и что это не очередная мистификация, разыгранная для моего вразумления. Я сбежал чуть раньше, бросив шприц, бросив всё, прихватив лишь голову в руки. Конечно, ассистенты генерала Жучихина и охрана склада десять раз могли меня задержать и прикончить, но почему-то не сделали этого. Видно, растерялись, когда я стреканул как заяц, и, возможно, не имели санкции от босса.
Чего я действительно не понимал, так это зачем тратят на меня столько сил и времени (Сулейман-паша, коммерческий директор Пенкин и другие мелочи), что хотят внушить, кого из меня слепить? Уж не готовят ли в киллеры? А что, вполне возможно. Писатель-киллер. Экзотика, могущая удовлетворить изощрённое тщеславие магната. Заодно насытить его неистощимое любопытство к вывертам человеческой психики. В том, что это любопытство наравне с жаждой власти присутствует в Оболдуеве и частенько подталкивает его к неординарным поступкам, я не сомневался.
Заехав сначала домой и выудив из-под стрехи все свои сбережения (около трёх тысяч долларов), я сел в машину и без звонка отправился на улицу Кедрова. Старики наверняка были дома, где им ещё быть в половине двенадцатого ночи?
Да что там в половине двенадцатого, они теперь всегда были дома, если только не выбирались на прогулку, поодиночке или дружной парой. Эти прогулки имели отнюдь не оздоровительное значение, цель была всегда одна и та же — пополнить запасы спиртного. Чего скрывать, мои любимые спивались. Но делали это деликатно, с достоинством, никого не обременяя своими проблемами. На еду и питьё им вполне хватало пенсий и того, что я подкидывал, у них была приличная двухкомнатная квартира в элитной (по прежним временам) двенадцатиэтажной башне, шмотками они обеспечили себя на две жизни ещё при совке, когда оба были уважаемыми членами общества, — донашивай на здоровье. Отец всю жизнь преподавал физику в институте, имел профессорское звание, матушка, с медицинским образованием, работала терапевтом в «районке», и оба принадлежали к славной плеяде интеллигентов-шестидесятников, а этим многое сказано. Поднаторевшие в чтении самиздата, много лет подряд внимавшие ежевечерним руладам радиостанции «Свобода», они были по-настоящему счастливы при правлении Горби и даже некоторое время после воцарения пьяного Бориса. Хотя в их восторженные души уже исподволь закрадывалось подозрение, что всё опять пошло как-то наперекосяк в Датском королевстве. По инерции они ещё долго посещали демократические тусовки, и ещё долго заклинания о свободе, правах человека и общечеловеческих ценностях отзывались в их сердцах щемящей, истомной нотой, вызывая слёзы умиления. Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой. Как известно, всё закончилось быстро и подло. Как и миллионы одураченных в который раз руссиян, прозрев, мои драгоценные родители с изумлением обнаружили, что, как всегда, наподобие знаменитой пушкинской старухи, очутились у разбитого корыта, а власть в бывшей великой державе принадлежит вселенскому ростовщику с погано ухмыляющейся мордой образованного хама. И впереди у вольнодумцев, как встарь, замаячила колючая проволока и дробный перестук через глухие стены каземата.
Батюшка первый ухватился за спасительную бутылку, а уж матушка привычно, как верная жена, его догоняла. К чести отца, он исправно вплоть до пенсии посещал кафедру в институте, и никто из сослуживцев даже не подозревал, что всеми любимый и уважаемый профессор Антипов тайно и самозабвенно предавался пагубной страсти. В духовном отношении мои старики тоже совсем не изменились, продолжали верить в торжество добродетели и в неизбежность Божьего суда, разве что на прежний социально-политический бред накладывалась иной раз безутешная алкогольная депрессия.
У них, у любимых, я перенял великую науку цепляться за соломинку, свято веря, что она, как плот, вынесет к берегу из самого бурного потока.
Дверь в квартиру я открыл своим ключом и отца застал на кухне, где он, важный и насупленный, сидел перед недопитой пол-литрой и слушал радиостанцию «Маяк». Увидев меня, отец не обрадовался и не удивился, из чего я заключил, что он находится в философской стадии опьянения. Выглядел отец намного старше своих шестидесяти пяти — белый хохолок на макушке, запавшие глаза, ввалившиеся щёки. И сидел на стуле так, будто держал на плечах бетонную плиту. Чтобы разглядеть меня как следует, ему пришлось зажмурить один глаз, а второй, напротив, широко открыть.
— А-а, Витя, — протянул удовлетворённо. — Ну, как успехи? Сдал зачёт?
На этой стадии отцу всегда мерещилось, что я вернулся из института. Разубеждать было бессмысленно. Я согласно кивнул и поинтересовался, как мама, — спит, что ли?
— Плохи дела у матери, сынок, совсем плохи.
— Что такое?
— А то не знаешь. Пьёт много, меру потеряла. Заговаривается. Я уж подумываю обратиться к медикам. Но как её уговорить? Она теперь ни с чем не соглашается, такая, прости господи, поперечница. Ей слово, она два. Лишь бы поспорить, а разуменье бабье.
По тому, как отец говорил, невозможно было определить, насколько он пьян. Просто слегка усталый, задумчивый человек, самый родной на свете. Он потянулся к бутылке.
— Выпьешь за компанию?
— Нельзя, папа, я за баранкой.
— Правильно, за баранкой нельзя. А я, извини, приму немного. Так-то не хочется, но от бессонницы помогает.. Какие только таблетки не пробовал, а вот эта, очищенная, лучше всего.
Смущаясь, опрокинул полчашки, положил в рот розанчик солёного огурчика, зацепив из тарелки пальцами.
— Значит, говоришь, в институте всё в порядке?
— Абсолютно, папа.
— Ну и слава богу. Мать обрадуется. Волнуемся мы за тебя, Виктор. Плохую привычку ты взял — пропадать неделями. Эльвира тоже нас забыла. Неужто трудно снять трубку, позвонить старикам?
В голосе отца послышались нотки раздражения, это значило, что рюмка-другая — и он плавно перейдёт в состояние сумрачного отчуждения. Эльвира — моя бывшая жена, с ней мы расстались три года назад. Она ему никогда особенно не нравилась: читает мало, рожать не хочет, профессия какая-то чудная — модельер-дизайнер. Однако как раз перед тем, как у нас с Элей всё окончательно разладилось, между ними наметилось потепление. С удивлением я узнал, что Эля иногда заглядывала к родителям по вечерам и они втроём керосинили. Но он быстро в ней разочаровался. В чём было дело, я не сумел докопаться, думаю, какая-нибудь ерунда. Эльвира болтушка, всегда несла что в голову взбредёт, короче, нормальная современная женщина, с уклоном в Машу Арбатову, а отец не прощал никому малейших отклонений от нравственных постулатов. Даже если это выражалось не в поступках, а в словах. Почему Эля к нему потянулась, это другой вопрос, тут как раз всё понятно: безотцовщине, воспитанной одной матерью, ей всегда хотелось заполнить этот пробел. Может, ещё чего-нибудь хотелось, додумывать не буду. Но не удалось. Скорее всего, влепила что-нибудь сугубо прогрессивное, феминистское, поперёк христианских добродетелей, батя и сник. Трезвый больше слышать о ней не хотел: она тебе не пара, Витя, — но трезвый он теперь бывал редко, а пьяный вспоминал о ней с нежностью, как сейчас: где Эля, как Эля? Если бы ещё я знал ответ!..
