— Не понимаю, чему ты радуешься?
— Не радуюсь, нет, ты не понял. Поражаюсь, как могло такое быть? Гитлеру хребет сломали, против всей Европы выстояли, а сотню обнаглевших ворюг не способны по камерам рассажать. Что всё это значит, Витя? Объясни, ты же писатель.
При других обстоятельствах я охотно посудачил бы на эту тему, но сейчас, на тёмной дороге, вертелось в голове совсем другое. Набрался духу, спросил:
— Куда едем, Вова? Куда меня везёте?
Майор изобразил недоумение.
— Ты о чём, Витя? В Звенигород, куда же ещё.
— Почему такая спешка? Почему нельзя было утром?
— Так тебе виднее… Я сам удивился. Гата сказал: привези писателя. Значит, хозяин распорядился.
— А почему вдвоём? Почему с Абдуллой?
— Кто был под рукой, того взял… Да ты что подумал, Вить?
— Ничего не подумал, но чудно как-то… Ночью. Спят все добрые люди.
Глухонемой за баранкой сдавленно хмыкнул. Трубецкой протянул мне сигареты.
— Покури, Витя. Нервы у тебя. Воображение художника. Говорят, страшная штука. Где-то я читал, в принципе, все художники шизанутые. А если не шизанутый, то не художник.
Сигарету я прикурил от его зажигалки. Голос у Трубецкого дружеский, но на самом донышке — издёвка. Всё он понимал, скотина, — и мой страх, и то, что я лишил себя выбора, продавшись олигарху. Он тоже был в схожем положении. В чём я не сомневался, так это в том, что Вова Трубецкой, такой, как он есть, весёлый и беззаботный, при необходимости не задумываясь влепит пулю в лоб. При этом будет вот так же безмятежно балабонить. И всё равно он был из тех, к кому я испытывал симпатию. Он был из перерождённых, но не смирившихся, и вёл с миром собственную маленькую беспощадную войну.
— Скажи, Володя, а вот если тебе хозяин прикажет?..
Ему не требовалось уточнять, ответил честно:
— Чёрт его знает, Витя. Мы люди подневольные. Но не скажу, что мне это понравится. — Он покосился на Абдуллу. — А ты что, всерьёз прокололся?
— Видно, кто-то очень хочет, чтобы так выглядело.
— Кто, Витя?
Разговор перешёл в опасную плоскость, я первый спохватился.
— Да это я так, к слову… Ты правильно заметил. Не знаю, какой я художник, но психика травмированная — это точно. Всякая чепуха в голову лезет. У меня в медицинской карте диагноз: канцерофобия.
— Типичный случай, — с облегчением откликнулся Трубецкой. — Социальная неврастения — болезнь века, наравне со СПИДом. Главное — восстановить глубокий сон. Поверишь ли, я сам долго хандрил после пустяковой контузии. Один отморозок огрел железякой по тыкве. Ничего не помогало. Неделями не мог уснуть. Одна бабка спасла, Аграфена Тихоновна. Никаких патентованных средств, только травы, Витя, только травы. Месячишко попьёшь — и как новорождённый. Считай, адрес у тебя в кармане.
— Спасибо, — поблагодарил я без энтузиазма.
От сердца малость отлегло, лишь когда свернули на боковое шоссе, к поместью. Там ещё поблизости имелось удобное для захоронения болотце, но и его благополучно миновали.
Дом без света в окнах. Абдулла повёл тачку в гараж, а мы с Трубецким распрощались на развилке — он во флигель, я в центральное здание. Взаимно пожелали друг другу спокойной ночи, и ещё он сказал:
— Не бойся, Витя. Вряд ли он тебя приговорил. Рано ещё.
Неподалёку от парадного подъезда из кустов налетел, как чёрная молния, добрейший буль Тришка, прыгнул на спину, повалил, сомкнул клыки на кадыке, но нежно, дружески. Такой ритуал встречи у нас наладился уже несколько дней. Я почесал бойца за ухом. Эх, Триха, Триха, всё-то тебе озоровать, дурачку.
Буль самодовольно заурчал и помог мне подняться, осторожно покусывая то тут, то там.
В дом я проник через боковую дверь, от которой, как у почётного поселенца, у меня был собственный ключ. Разумеется, это не значило, что вошёл незаметно. Наш приезд во всех деталях отследила умная электроника, записала на плёнку, и вежливый оператор в дежурной комнате, когда за мной закрылась дверь, включил ночное освещение в коридорах. Добравшись до своих покоев, я сразу залез в душ и битый час с азартом соскребал, смывал с себя дневные страхи. Не помогло. Душа тихонечко жалобно повизгивала, и никак не проходило ощущение, что лежу на влажной прохладной земле головой в кустах, там, куда повалил безумный Тришкин прыжок.
Но главный сюрприз был впереди. В спальне, инстинктивно стараясь не шуметь, я зажёг нижний свет, подошёл к бару, достал початую бутылку бурбона, нацедил полстакана, но выпить не успел. Услышал капризный женский голос:
— А ты, писатель, эгоист. Почему даму не угощаешь?
Я резко повернулся, расплескав питьё, и увидел на царском ложе голую Изауру Петровну. Она жеманно улыбалась, глядя на меня предательскими глазами.
Господи, как же я сразу не заметил, подумал я.
Глава 16
Любовь куртизанки
Изумительное тело — пухлые груди, впалый живот, стройные ноги, бёдра с таинственным изгибом, манящим в самую глубину… У меня с женщиной, как у человека, идущего в ногу с прогрессом, разговор короткий — или я её имею, или вообще с ней не разговариваю. Но о чём разговаривать с женщиной (с современницей), если она водит за нос? При нашем нынешнем либерализме, когда девочек и мальчиков растлевают прямо в колыбели (на худой конец, в детском саду, а если дотянул до школы с непромытыми мозгами и в относительном целомудрии — это уже просчёт, упущение наставников, за что лишают премиальных), так вот, при либералах — честь им и слава, — когда наконец-то всё тайное стало явным и отношения между полами упростились до экономической формулы «товар — деньги — товар» и женщина озабочена лишь собственной ценой на рынке услуг, всё-таки бывают исключения, противоречащие рыночной благодати. К примеру, Изаура Петровна предлагала возвышенную, бескорыстную любовь, иначе как расценить её слова: «Мне ведь от тебя ничего не нужно, писатель, но меня бесит, как ты морду воротишь».
— Как ты сюда попала? — поинтересовался я.
— Это так важно?
— Ты уверена, что нас не слушают?
— Не считай меня идиоткой, не суди по себе.
— Хозяин не помилует, когда узнает.
— Поздно бояться, миленький.
— Почему поздно?
Этот разговор происходил уже после того, как мы выпили и Изаура по моей, просьбе укрылась простынёй, но только до пояса. Я сидел рядом на кровати, и время от времени её шаловливая ручонка опускалась на моё колено и норовила скользнуть к заветному месту. При этом я вздрагивал, как от тока. Вряд ли когда-нибудь прежде я чувствовал себя так неуютно с женщиной.
— Ты так ничего и не понял, писатель.
— Что я должен понять?
— Ничего не понял про нашего милейшего Оболдуя. Когда он что-нибудь покупает, то потом никому не оставляет ни кусочка. Ты был уже покойником, когда переступил порог этого дома.
— Надеюсь, ты преувеличиваешь. У нас с Леонидом Фомичом деловой контракт. Я не его собственность, просто пишу о нём книгу.
Изаура нервно рассмеялась.
— Книгу? Контракт? Какой ты наивный. У меня тоже с ним контракт. Брачный. Всё как на Западе. Но в отличие от тебя я не строю иллюзий.
— Почему же согласилась стать его женой, если заранее знала, чем это кончится?
— Алчность, дорогой мой. И наша исконная надежда на авось. Принеси-ка лучше ещё выпить.
Я сходил к бару, вернулся, мы выпили и закурили. Пепельницу в виде ползущей черепашки Изаура поставила себе на живот.
— Хорошо, — заметил я глубокомысленно, — пусть всё так. Но объясни, зачем тебе понадобился я? Что за странная прихоть? Мало ли в доме молодых кобелей?
— У тебя бывают заскоки, писатель?
— Сколько угодно. И что?
— У меня тоже. Не выношу, когда мужик на меня не реагирует. Это меня старит. Я могла бы тебя изнасиловать, но лучше, если ты сделаешь это добровольно и с радостью. Витя, чего ты в самом деле из себя корчишь? Или ты голубой? Вроде не похоже.
— Слушай, а он тебя не хватится?
— Его нет, он в Москве.
— Как в Москве? Зачем же меня вызвал?
— Это я тебя вызвала, Витенька. — В затуманенных глазах возникло выражение, которое можно сравнить с полётом потревоженной пчелы. — Чего тебя перекосило?
— Но ведь…
— Мальчик мой, да не дрожи ты так, никто тебя не тронет, пока меня не разозлил. Может, хватит языком молоть? Скоро утро, а мы ещё не начинали. Учти, я намерена все сливки с тебя снять. Ну-ка, покажи своего петушка… Или нечем похвастаться?
— Может, всё же не стоит?
— Стоит, милый, стоит… Да что же ты как деревянный!..
Она рывком сбросила простыню, и между нами завязалась нелепая борьба, из которой я временно вышел победителем с двумя болезненными укусами на плече. Чувствовал, силы на исходе. Безумная вакханка своего добьётся, иначе быть не может. Её кожа пылала жаром, пухлые губы раскрылись, как влажные лепестки на заре, она что-то неразборчиво бормотала, настраиваясь на упоительную победу. Вряд ли найдётся мужчина, способный устоять перед таким напором, если он не паралитик. Правда, я, возможно, был хуже чем паралитик, я был трус, но сейчас это уже не имело значения, мы оба это понимали.
