Я ставил их весь вечер. Чувства незнакомости не было. Хотя порой мне удавалось предугадать только слова, порой — только мотив… «Джовинецца» («Гимн фашистской молодежи») была настолько общим достоянием, что я обязан был знать ее в любом случае. Официальное песнопение на любом фашистском сборище. Но почему-то я знал доподлинно, что не раз старое радио передавало эту «Джовинеццу» прямо сразу после «Влюбленного пингвина», «Il pinguino innamorato», а «Пингвина» исполнял, как сообщала надпись на конверте, женский ансамбль «Трио Лескано».
Как будто с ними всю жизнь не расставался… Ну конечно, три женских голоса, звучащие с интервалом в терцию и в сексту, казалось бы — должна выйти какофония, а выходило чрезвычайно приятно. «Юные итальянцы, единые во всем мире» учили меня превыше всего гордиться своей принадлежностью к Италии — а сестрички Лескано поворачивали мои симпатии в сторону Голландии с ее тюльпанами.
Я решил перемежать гимны песенками (думаю, примерно в таком порядке их передавали и по радио). От тюльпанов к гимну «Балилла». Поставил пластинку и спел в унисон с хором всю песню, не запинаясь, наизусть. Гимн прославлял подвиг юноши (сам не зная того, живя в восемнадцатом веке, Балилла[235] был истинным фашистом), который метнул булыжник в австрийских оккупантов, положив начало восстанию в Генуе. Фашизм не чурался террористических поступков. В моем варианте «Молодежи» присутствовали строки «У Орсини — меч террора». Орсини — это тот, который покушался на Наполеона Третьего.
Я слушал, наступила ночь. Из огорода и из сада, со всхолмий притек сильнейший аромат лаванды, а может, и не лаванды, а чего-то еще (тимьяна, базилика? у меня вообще-то с ботаникой… я, как известно, силен совсем по другой части, быть посланным за розами — и вернуться с собачьим хером). Может, пахло голландскими тюльпанами. Нет, это были какие-то новые насаждения Амалии, не то далии, не то циннии. Пожаловал Мату. Стал тереться. Среди пластинок одна была с котиком. Я взял кошачью пластинку и запустил вместо «Балиллы». Отпевание дохлого кота. «Что ж ты умер, кот мурлыка?» — «Maramao, perché sei morto?»
Певали ли юные балиллы этого «Мурлыку»? Назад к патриотическим пластинкам. Мату простит. Я поудобней уселся, кота на колени, стал почесывать за правым ушком. Закурил сигарету и устроил себе full immersion[236] в море фашистского агитпропа.
Через час этого времяпрепровождения в голове у меня бурлили всевозможные призывы в атаку, вперед, на смерть, за дуче, за империю — и до последней капли… Жертвенник Весты изрыгает пламя, пламя на склепах и на алтарях. На крыльях славы мы летим орлами, миру мир новый несем мы на штыках. Помните — воины вы и мужчины, помните, Древнего Рима сыны… Не остановят тюрьмы нас и сечи, не страшен град безжалостной картечи, мы поведем полки в последний бой, исполним что назначено судьбой… Ни страх, ни смерть, ничто не устрашает, мы обуздаем вражескую рать, весь мир узнает — черные рубашки умеют драться и умеют умирать. Здравствуй, Король Император, и славься. Ты, дуче, дал закон и благо миру, ты Риму дал имперскую порфиру. С тобой прощаюсь, еду в Абиссинию, прощай, Вирджиния, но я вернусь. Из Африки пришлю тебе цветок, что распустился там под небом знойным. Ницца, Савойя, Корсика, Мальта — кровные земли сумеем вернуть, смело в атаку, берег Туниса нас ожидает, храбрые, в путь!
Так чего мне хотелось все-таки: чтобы Ницца под нашим флагом, — или тысячу лир в получку и домик? Я, поди, понятия не имел на самом деле, много это или мало — тысяча лир. Мальчики обычно играют в войну и в солдатики, мечтают вернуть Родине кровную Корсику, а не мяукать песенки про мурлык, тюльпаны и влюбившихся пингвинов. Но все-таки наряду с «Балиллой» я ведь слушал и «Влюбленного пингвина»? Читая «Капитана Сатану», я воображал, как влюбляются пингвины в ледовых заторах, в холодных морях? А когда читал «Вокруг света за восемьдесят дней», видел мысленным взором Филеаса Фогга среди цветущих тюльпанов? И мне удавалось совместить в фантазии Рокамболеву булавку с булыжником балиллы — Джанбаттисты Перассо? «Тюльпаны» — песенка 1940 года. То есть началась война, а следовательно — мне полагалось горланить «Джовинеццу»… С другой стороны, я вполне мог читать «Капитана Сатану» с «Рокамболем» в 1945 году, то есть когда война кончилась и фашистских песнопений, как говорится, и след простыл.
Так. Вдобавок ко всему, я должен найти свои школьные учебники. Это ведь летопись первых чтений. Пластинки, расставленные по годам, помогут восстановить звуковой фон. Тогда четче определится пропорция между Мы обуздаем вражескую рать и соблазнительной экзотикой сражений, которые бушевали на страницах «Иллюстрированного журнала путешествий и приключений на суше и на море».
Нет времени прохлаждаться! Завтра же утром отправлюсь снова на чердак. Поскольку дед был до невероятия педантичен, школьные учебники он должен был сложить где-нибудь неподалеку от детских книжек. Конечно, если потом тетя с дядей все не перевернули с ног на голову…
От патриотической музыки я очень устал. Пошел к окну, высунулся: на горизонте плавная линия холмов выделялась чернотой на синем, ночь была без луны, небо испещрено звездами. Что это за слово мне пришло на ум? Откуда «испещрено»? Да из какой-то песенки, вероятно. Небо виделось мне таким, каким оно воспевалось в романсах.
Я прошелся вдоль полок с пластинками и повыдергивал все те, где, как можно судить по названиям, была тема ночи и поднебесного пространства. Проигрыватель деда был самой лучшей модели, на него можно было ставить сразу несколько пластинок, когда доиграет одна, другая сама укладывается на ее место. В точности будто из радио: льется песня на просторе, песня за песней, все на одной и той же частоте, без нужды искать музыку, крутить ручки. Поехали. Я откинулся на подоконник. Звездное небо над головой. И такая прекрасная паршивая музыка. Пусть же она пробуждает нечто внутри меня.
Тысяча звезд сияет с неба… Звезды, небо, ночь и ты… Говори под звездами, говори мне, милая… Ты сияй, звезда ночная… Под антильским небом ночами, там, где звезды слепят лучами, с неба льются на нас ручьями… слезы любви! Под небом Сингапура, под небом золотым ты в первый раз шепнула, что я тобой любим… Звезды завидуют нам, и им любовь не отдам, и не сумеют подслушать они нашей с тобой болтовни… С тобой, без тебя, под звездой, под луной, я счастлив любовью, любовью одной… Потом прозвучала одна, которая затесалась в компанию случайно. Она не имела никакого отношения к звездной теме. Напевалась она с вожделением в голосе, саксофон развратно захлебывался страстью, как перед случкой:
На Капо Кабана, вблизи океана,
Там женщины невозбранно
Царят…[237]
Примечание к рисунку[238]
Вдалеке проурчала машина, взвыл мотор, внезапно мое сердце протукало угрожающе и монотонно фразу: — Это Пипетто! — В ритме привычного ужаса. Кто-то являлся меня пугать, обыкновенный, зловещий, опасный. Пипетто? Конечно, Пипетто, спокойно отвечал я себе. То есть ответили губы. То есть услышался звук пустой, flatus vocis. А кто есть в действительности Пипетто, я не знал.[239] То есть я хочу сказать, что часть меня знала, а часть не знала, и что-то вязко барахталось на месте пораненной зоны моего бедного мозга.
У, прекрасное название в духе «Библиотечки для юношества». «Тайна Пипетто», «Il segreto di Pipetto». Это, наверное, была итальянская переделка какой-нибудь там «Тайны Лантенака»? Тайна Пипетто терзала меня, притом что — кто знает — а существовала ли вообще тайна эта? И было ли что-либо кроме воркования радио в нарождающейся ночи?
Глaвa 9
Однако Пиппо знать не знал
Как я провел следующие пять дней (а может, семь, а может, десять)? Воспоминания слились. Как знать — верно, к лучшему, потому что выкристаллизовалась нагая суть, скажу иначе — «квинтэссенция монтажа». Я что-то комбинировал, резал, двигал, склеивал, то реконструировал естественную плавность мыслей и эмоций, то монтировал встык. У меня в голове выстроилось не то, что я видел и слышал, и даже не то, что я мог бы видеть и слышать в далеком детстве. Вместо этого образовался мираж. Муляж. Попытка в шестьдесят лет вообразить, чем дышал и жил десятилетний. Нет уверенности, что все «было именно так». Но есть хрупкое представление, есть значки на ломких папирусах — какие чувства я мог, имел возможность перечувствовать в давнем прошлом.
Снова на чердаке. Роюсь, опасаясь, что учебники не найдутся. Наконец передо мной коробка, облепленная клейкой лентой, с надписью «Начальная и средняя — Ямбо». Рядом «Начальная и средняя — Ада». Ну, реставрировать память младшей сестры не входит в мои планы. У меня невпроворот работы со своей собственной.
