— поет Вовка. Затем, взглянув на Гришку и Эди, кивнув им головой, чтобы они поддержали песню, он переходит к припеву:
Любви волшебной вино
На радость людям дано,
Огнем пылает в крови
Вино любви!
Эди-бэби и Гришка подтягивают припев, и Эди думает, что странное дело, песня эта, с довольно банальными, как поэт Эди это понимает, словами, все же всегда оказывает на него действие, ему становится грустно и радостно тоже, что проходят годы и даже века, а любовь пьянит жителей Салтовки, и Тюренки, и Харькова по-прежнему. Эди-бэби думает о Светке, о ее кукольном личике и ее тщеславии с нежностью. «Милая Светка! — думает Эди. — Я ее люблю».
Основным песенником, и гитаристом, и гармонистом тоже в жизни Эди-бэби был кудрявый и синеглазый блондин Витька Немченко. Но в сентябре за ним приехал его отец с Урала и забрал его с Тюренки, от бабки и деда, на Урал. Эди-бэби очень переживал, что Витька уехал. Он прожил на Тюренке всего два года, с Эди-бэби они дружили еще меньше, но Витька внес в жизнь Эди-бэби нечто такое, что не внесли ни Костя — Кот, ни Кадик, ни Саня Красный, — природу, песню, деревню, избу, своих деда и бабку.
Весной их посадили за одну парту. После уроков они выяснили, что им по пути. Обычно Витька ездил на трамвае с Викой Козыревой, Витькой Проуторовым, Сашкой Тищенко и другими тюренцами до остановки, называемой «Электросталь», а потом они шли пешком на свою Тюренку.
В тот день Витька пошел с Эди-бэби, чтобы мимо дома Аси выйти к автобазе и через русское кладбище пройти на Тюренку. Проходя мимо своего дома, Эди-бэби забросил на веранду полевую сумку-портфель и мешочек с тапочками. В восьмой средней школе, как и в других харьковских школах, полагается, войдя в школу, сменить обувь, надеть тапочки. Выше первого этажа в грязных сапогах или ботинках не пускают. Может, это и необходимо, потому что весной и осенью вокруг восьмой средней школы разливаются необъятные грязи, но ходить в легких тапочках унизительно для мужчины, считает Эди. Лишая тебя каблуков и тяжелых ботинок, необходимой тяжести на ногах, тебя как бы лишают мужественности.
Избавившись от ненавистных тапочек, Эди-бэби пошел провожать Витьку.
На кладбище уже зацвели яблони, полудикий фруктовый сад представляло из себя кладбище. Ребята шли, переговариваясь, солнце уже припекало настолько, что появились мухи, шмели, бабочки и дикие пчелы. Эди даже снял свою черную вельветовую куртку, на которую, по суровым школьным правилам, полагается пришивать белый воротничок, и шел в одной рубашке, распахнутой на груди…
На Тюренке было тихо и очень светло, пахло свежей зеленью и старыми деревянными домами, из труб клубились почему-то разноцветные дымы. Блекло, пастельно, как на пейзажах импрессионистов, которые Эди-бэби видел в больших книгах Борьки Чурилова, выглядела расположившаяся на холмах, мирная в этот послеобеденный час Тюренка.
— Через несколько дней Пасха, — сказал Витька. — Видишь, дымы разноцветные — готовятся наши, самогон варят. Видишь тот розоватый дым, — сказал Витька, — это из груши самогон. Тетя Галя всегда из груши варит. — Витька ухмыльнулся.
Эди-бэби не очень себе представлял, что такое Пасха. Он знал, что на Пасху красят яйца, обязательно яйца, и ребята крашеными яйцами в школе стукаются. Каждый зажимает свое яйцо в ладони и норовит ударить по яйцу противника так, чтобы его яйцо разбилось, а твое осталось целое. Тогда тебе достанется его яйцо, и ты его съедаешь.
Мать Эди-бэби тоже с недавнего времени стала красить яйца. Желтые — в луковых чешуйках, фиолетовые — в растворе марганцовки, но мать Эди-бэби в Бога не верит. Семья у них синтетическая, как сказал сука классный руководитель Яков Львович, у них нет никаких корней. Яков Львович тоже не верит в Бога, разве что тайно, в еврейского, и то непохоже, он слишком высокий и здоровый, чтобы верить в Бога, но о синтетической семье он сказал с осуждением. Разве Эди виноват, что его военного отца только семь лет назад перестали переводить из города в город и что у них нет родственников, все погибли или умерли молодыми?..
— А что такое Пасха, Вить? — спросил Эди смущенно.
— Ну, это день, когда Христос воскрес, после того как его на кресте распяли, — объяснил Витька.
— Воскрес? — произнес Эди недоверчиво. — Что значит — воскрес?
Эди знал все детали путешествий Ливингстона по Африке, мог с закрытыми глазами связать морские узлы любой сложности, мог «наверное» читать бы лекции о завоевании испанцами Мексики или государства инков, он знал, что на дело следует ходить в башмаках на резине, умел открыть почти любой замок, но о Боге Эди знал очень мало.
— Воскрес — это оживился, — сказал Витька. — Он был мертвым, а потом оживился.
— Я не люблю Бога, это скучно, — сказал Эди оправдательно. — Я никогда не был в церкви.
— А я люблю Пасху, — сказал Витька. — На Пасху тепло всегда и весело. Ты что делаешь на Пасху? — спросил он Эди.
— Ничего, — ответил Эди растерянно. — Мы не празднуем. Мать, может, пойдет к соседям, к тетям Марусям. А отец — коммунист, ему нельзя. И военный. Да и все равно он в командировке.
— Приходи к нам, — предложил Витька. — Бабка и дед верят в Бога, им можно, они не коммунисты. Будет весело. Бабка уже новую брагу поставила. Ты любишь бражку?
— Никогда не пробовал, — смутился Эди.
Эди-бэби пришел на Пасху к Витьке. Он далее надел белую рубашку отца с пристегивающимся воротничком и свой единственный пиджак, а в карман на всякий случай положил галстук-бабочку — подарок другого Витьки, Головашова.
К Пасхе Тюренка сделалась еще красивее. Дополнительно расцвели фруктовые деревья в тюренских маленьких садах. Большое старое яблоневое дерево перед Витькиной избой все было усыпано огромными цветами и распространяло удивительный, прекрасный запах. Большую овчарку с тяжелыми лапами и внушительной пастью загнали за избу и привязали ее в огороде, но она и оттуда все слышала, и когда Эди подошел к калитке, овчарка залаяла из-за дома.
Из дома доносился запах готовящейся еды, чуть несло папиросным дымком, слышался смех и звон посуды. Открыв калитку, Эди прошел за яблоню, и навстречу ему из дома вышел Витька в голубой, как и его глаза, рубашке и черных брюках. Его короткие блондинистые кудри были аккуратно причесаны, и от Витьки пахло одеколоном.
«Кармен», — подумал Эди, он умеет хорошо определять запахи. «Кармен» — наверное, у бабки взял.
— Здорово! — сказал Витька. — Христос воскрес! — сказал Витька. — Давай поцелуемся! — И он потянулся к Эди.
Эди слышал об этом обычае и видел, как целовались мужики у пивной в прошлую Пасху, но целоваться Эди стесняется, ему хочется целовать только Светку. Даже матери он давно запретил себя целовать. Но делать было нечего. Осторожно он поцеловался с Витькой. Ничего особенного не произошло. Ткнулись в друг друга губами и носами и пошли в дом.
В доме Эди-бэби ожидало по меньшей мере еще несколько десятков христосований, гостей за столом в большой комнате оказалось неожиданно много. Некоторые христосования были совсем не неприятны Эди, например с большой и красивой девушкой по имени Люда. По виду она была на пару лет старше Эди-бэби и Витьки. Губы у Люды были мягкие. Обойдя всех за столом, Эди был уже профессиональным целовалыциком.
После этого Витька повел его в сени показать ему бочку с брагой. Брага стояла и на столе в бутылях, но Витька хотел показать бочку. Витька снял с бочки крышку и приоткрыл покрывающую бочку марлю — на Эди пахнуло хмельным кисловатым и свежим запахом, бочка была полна бурой жидкости.
Деревянным ковшом Витька зачерпнул жидкость и разлил ее в граненые стаканы. Чокнувшись, они выпили.
— Смотри, — сказал Витька, — я знаю, ты хорошо пьешь, но бабкина бражка хуже водки, обманчивая. Пьешь, вроде ничего, слабенькая, но хмельная до ужаса. Здоровых мужиков сваливает.
Они вернулись в большую комнату и сели на деревянную лавку к столу, другие гости чуть потеснились, давая им место. Витька, как хозяин, поухаживал за Эди, положил Эди на тарелку домашнее, сделанное бабкой холодное, а к нему — тертого, почему-то ярко-красного хрену.
— Хорошо под бражку идет, — сказал Витька. — Бабка сама готовила.
На Тюренке они, как в деревне, многое готовят и производят сами. У многих тюренцев есть свои свиньи, и несколько раз в год на праздники они закалывают своих свиней и готовят из них колбасы. Ничего не может быть вкуснее домашне сделанной украинской колбасы, когда ее, холодную, застывшую в сале, приносят из погреба и подают на стол… Тюренцы еще и подторговывают своими фруктами и овощами на базарах и живут куда лучше салтовцев, почему салтовская пролетарская голь и зовет их куркулями. Тюренцы все местные, дома их — старые-престарые, и в этих же домах жили их деды и бабки, они оседлые. Салтовская же голь приехала отовсюду, и из пригородных деревень, работать на заводах. В этот день на Тюренке Эди-бэби понял, что имел в виду классный руководитель Яша, когда сказал, что семья Эди не имеет корней, она синтетическая.
