Корни Витьки Немченко — дед и бабка — оказались очень симпатичными и еще молодыми. Дед Витьки был как бы второй Витька, только лет на сорок старше, с такими же голубыми глазами, такой же высокий и костистый, только выше. Если Витька еще вырастет, сам Эди собирался еще чуть вырасти, то будет совсем как дед, подумал Эди. Дед был стеснительный, главной у них была бабка.
Ну, бабка была еще тот человек! К концу вечера, раззадорившись танцами и выпитым, даже Эди-бэби пошел с бабкой плясать, хотя никогда еще в жизни этого не делал, не знал, как это делается. Витькина маленькая бабка насильно подняла Эди с лавки, вытащила в круг, и Эди, на удивление ему самому, стал плясать!
К концу же вечера бабка вдруг исчезла на какое-то время в спальню, о чем-то предварительно пошептавшись с Витькой, который был в центре внимания в этот вечер, потому что он без устали наяривал на своей украшенной перламутром гармошке. Гармонист на Тюренке, как в деревне, — первый человек. Когда же бабка вернулась, Витька вдруг грянул «Барыню». Бабка была уже в кепке, в клетчатой рубашке и, наверное, Витькиных, модных, узких, только что появившихся тогда в магазинах китайских брюках, подвернутых внизу и натянутых на заднице. Маленькая и круглая, хулиганистая бабка пошла плясать свою «Барыню» специалистом высокого класса, выделывая такие штуки, что даже выскочивший было поплясать с нею дядя Володя Житков развел руками и остановился.
«Вот это бабка!» — восхитился Эди, завидуя Витьке. У Эди сохранилась одна бабка в городе Лиски, Воронежской области, бабка Вера, но он ее никогда не видел. В тот вечер Эди захотелось увидеть свою бабку. Может, и она такая.
В конце вечера Эди-бэби стало так хорошо и весело, что он опять похристосовался со всеми гостями и с теплой Людой, которая оказалась соседкой Витькиных деда и бабки. С Людой этой Эди-бэби пошел целоваться в сад, под большую яблоню, и то ли от бражки, то ли от Люды, которую он целовал, Эди-бэби, в его появившейся на свет во второй половине вечера бабочке, казалось, что яблоня прекрасно пахнет духами «Кармен».
После Пасхи Эди-бэби стал ходить к Витьке на Тюренку очень часто. Оказалось, что бражку бабка делает не только на праздники. Холодная, коричневая, похожая на безобидный квас и взрывчатая бражка стояла в сенях дома Немченко круглый год. Всю весну и лето Эди-бэби помнит себя сидящего рядом с Витькой и подпевающего его гармошке. Витька также играл на гитаре и учился играть на трубе. Витька мечтал стать музыкантом в ресторане, а Эди-бэби было просто приятно петь тюренские песни, которые он узнал от Витьки. Некоторым песням было по меньшей мере лет пятьдесят, но почти все песни были блатные. О тюрьме, о радости выйти из тюрьмы и даже о радости опять войти в тюрьму. И о любви, конечно. Тюрьма и Любовь — вот что занимало тюренские умы и сердца.
«Прокурор затребовал расстрела нам…» — пел Витька, и у Эди сжималось сердце, он переносил всю ситуацию на себя, ему казалось, что это Косте и ему прокурор затребовал расстрела и что это он и Костя и Гришка сидят «на скамейке в жарком нарсуде…», где «видно было, занавес качался, слышно было, муха пролетит…».
Все детали песни, несмотря на их кажущуюся банальность, были удивительно точны. Эди приходилось не раз бывать в жарком нарсуде, он был действительно всегда жарко натоплен, даже летом, а от обилия горя, обилия родственников подсудимых, выделяемых ими эмоций, слез, воплей, обмороков в нарсуде бывало невозможно дышать. И Эди прекрасно знал, какая страшная тишина воцаряется, когда выходит наконец судья, и все встают, и судья прокашливается, чтобы зачитать приговор.
И какой взрыв радости, когда вдруг «15 лет!» вместо расстрела.
Вижу, нам защитник улыбается,
Из кармана вынув пистолет,
Вижу, нам судья переменяется,
Главный обвиняет на пять лет!
Матеря от радости заплакали,
Даже улыбнулся нам конвой,
Что ж ты не пришла, голубоглазая,
И не попрощалася со мной…
«Сука голубоглазая, — думает Эди-бэби зло, — она изменила мне. Ну ничего, убеждает себя Эди, я убегу с Колымы и отомщу. Отомщу! Убежал же Толик Ветров с Колымы, значит, можно убежать. Приду и грозно стану в ее дверях. Ну что? — спрошу, — Светка!»
— Огнем пылает в крови
Вино любви! —
заканчивает Вовка и кладет гитару на свою автоматизированную постель.
— Охуенно исполнил, Вовец! — говорит Гришка. — Обалдительно! — Желтыми пальцами Гришка выуживает из пачки беломорину. Даже в метре от Гришки можно почуять запах табачища, он прокурен, как старый дед.
Вовка со скучающим видом наливает еще водки. Если не знать его, то можно подумать, что ему ужасно надоели гости и он хочет, чтобы все ушли. Но на самом деле Вовка полчаса не может прожить без компании. Ему одному скучно.
— Будем! — говорит Вовка, но вдруг ставит стакан обратно на стол. Забыл музыку. Идет и включает магнитофон. Глена Миллера. Нет, убрал Миллера, не подходит Вовке Миллер в этот раз. Перемотал пленку, слышно, как шуршат кассеты, и поставил другую кассету. Гершвина поставил. Из «Вестсайдской истории». Про Микки-найф, что значит — нож. «Микки-нож». Эди-бэби нравится эта вещь, может быть, потому, что Микки-нож тоже шпана? Наверное. Суровый человек Микки-нож, думает Эди, слушая музыку. Таким и должен быть мужчина. Суровым. Эди-бэби ходит с опасной бритвой именно поэтому.
— Будем! — восклицает опять Вовка. Они чокаются и выпивают. Эди-бэби толкает Гришку под столом ногой. У Вовки хорошо, но Эди пришел за деньгами. Часы, стоящие у Вовки, как и у всех уважающих себя салтовцев образца 1958 года, на телевизоре, указывают тревожно на юго-восток — полчетвертого.
Гришка прокашливается и начинает:
— Вовец! Тут такое дело у нас. У тебя денег нет, одолжить до… — Он смотрит на Эди-бэби.
— На неделю, — говорит Эди. Он думает, что или Саня продаст часы, или он перезаймет где-нибудь денег, у того же Борьки Чурилова, но деньги он Вовке отдаст через неделю.
— Сколько? — спрашивает Вовка. Лаконичный Вовка до ужаса. Спартанец.
— Двести, — отвечает Эди. Он тоже лаконичный.
— Нет, таких денег нету, — качает головой Вовка. — Я деньги не печатаю. Я только аванс получил, мне самому хорошо если на праздники хватит. Вот в зарплату — пожалуйста, — добавляет Вовка. Ребята молчат.
— Да-а! — вздыхает Гришка разочарованно. — Жаль.
— Ты, Григорий, знаешь, что я не жлоб, — произносит Вовка с достоинством. — Были бы деньги — занял бы.
Эди-бэби думает, что Вовка не жлоб. Он всегда поит ребят водкой и закуски не жалеет, а если они собираются гулять вместе по тому или иному поводу, то покупает и шампанское, и шоколад, зная, что у школьников, если они не воруют, денег мало. Откуда?
Действительность начинает казаться Эди мрачной, как вечная ночь. Он совершенно не знает, что ему предпринять. Насесть опять на мать? Сказать ей, что их ебаная система воспитания сына в умеренности (у Эди-бэби нет даже наручных часов) толкает его, Эди, на преступления, а не воспитывает в умеренности?..
Однажды от злости на родителей произошла обычная история: как и сейчас, не дали денег; Эди даже успешно подделал несколько десятков чеков в гастрономе на Сталинском проспекте и вместе с ребятами из его класса два дня подряд ходил за ликерами, тортами, коньяком и шоколадом.
Талантливый Эди-бэби вырезал все содержание чека на подошвенной резине ножом. В пару дней. Только суммы денег и порядковый номер чека проставлялись позже. Чековую же бумагу в рулоне ему принес Яшка Славуцкий, еврей из их класса, у которого мать работает в городе кассиром в магазине.
Механика этого мошенничества была несложной. Дело в том, что покупатель вначале платил деньги в кассу. Скажем, если покупатель хотел приобрести пять бутылок водки по 28 рублей 70 копеек каждая, то он шел в кассу и платил 143 рубля 50 копеек. Взамен ему давали чек, где была обозначена сумма 143.50. С чеком он шел в винно-водочный отдел и там говорил: «Пять бутылок водки, пожалуйста!» — отдавал чек и получал водку. Выбранный Эди гастроном был большой, народу там всегда было много, и в винно-водочный отдел всегда стояла очередь.
Обычно кто-нибудь из ребят шел в кассу и выбивал маленький чек, граммов на сто дешевых конфет. Рубль ноль две, скажем. Затем с этим чеком он быстро выходил на улицу, и во дворе за гастрономом Эди-бэби, срочно макая свои резиновые цифры в специально подобранные чернила, ставил на свои несколько чеков с уже давно высчитанными и проставленными суммами (всегда свыше 150 рублей, чтоб не возиться) — порядковые номера. Начиная с конфетного чека, плюс еще несколько цифр на следующие, в зависимости от того, сколько ребят пришло с ним в гастроном отовариться.
В последний раз, на улице было холодно, Эди-бэби торопился, руки у него мерзли, и, наверное, он почти уверен, одну из резиновых цифр он поставил кверх ногами, чего в кассовой машине быть не может, литеры намертво закреплены там, хуй их перевернешь…
