— Я же механик совхоза! — обрадованно вскричал Тиша. — Какую захочу, такую машину и возьму.
Санька, пока родители разговаривали, стоял притихший, а уразумев самое главное для себя, готов был немедленно одеваться; очень он любил ездить с отцом на машине.
…Перед домом Сурайкиных «газик» остановился уже в сумерках. Тиша помог жене и сыну выбраться, взял в обе руки чемодан и сумку, отпустил шофера: когда будет нужна машина, позвонит.
В избе уже горел свет, падая из окон косыми клиньями на снег. Олда и сама не знала: то ли шум машины услышала, то ли материнское сердце-вещун толкнулось, — она выскочила на крыльцо.
Охая да ахая, она выхватила у Тиши сумку, поставила ее на снег и подбежала к снохе, расцеловав ее и прохладные щеки, взяла на руки внука.
— Ах, внучок-золоток, свет души моей! Приехал Санек к дедушке с бабушкой!..
— Мама, он тяжелый, не удержишь, — предупредил Тиша, забирая сына. Тепло одетый, малыш был похож на пушистый колобок: в черной меховой шубке, подпоясанной отцовским шарфом, на ногах валеночки, на голове заячья шапка, повязанная поверху, для надежности, пуховым материнским платком.
— Заходите, заходите, скорее! — торопила, суетилась бабушка.
Олда что-то замешкалась; Потап Сидорович услышал чьи-то голоса, вышел, хмурясь, в прихожую, оставив гостя, с которым целый день ездил по фермам и недавно завез домой пообедать.
И тут же его неприветливое лицо расплылось в широкой улыбке.
— A-а, пропащий! — зашумел он, увидев сына и пропуская его в дверь. — О-о, да здесь вся семья — и Санька, и Маша! Санек, да ты словно медвежонок! Давай-ка скорее будем раздеваться!
Дед, протянув длинные руки к внуку, проворно присел перед ним на корточках.
— Медвежата в ресу, — поправил Санька и попятился от деда к отцу.
— Санек, это же твой родной дедушка, а ты боишься! Сам же всю дорогу говорил: к дедушке и бабушке в гости еду, я их люблю! — наставлял Тиша, стягивая с сынишки шарф и платок.
Успев помочь раздеться снохе, Олда снова подхватила внука на руки. На удивление всем, Санек не только не вырывался от бабушки, а, наоборот, обеими руками крепко обнял ее за шею. Потап Сидорович поманил Тишу за собой. Пусть, дескать, женщины поговорят одни.
Тиша и удивился, и смутился, неожиданно увидев в горнице первого секретаря райкома, чуть даже подосадовал на отца: не мог предупредить…
— Будьте знакомы, Петр Прохорович, это — мой сын Тихон, — с гордостью представил Сурайкин. — Со своей семьей приехал навестить нас.
— A-а, Тихон Потапович. — Пуреськин, отложив газету, поднялся с дивана. — Да мы давно уже знакомы, сколько раз в совхозе встречались. Здравствуй, Тихон Потапович! Молодец, что не забываешь родителей. И я вот давненько здесь не был…
— Давайте по местам сразу, — пригласил Потап Сидорович, показывая на расставленные вокруг стола стулья. Очень хорошо было у него сейчас на душе.
Быстрым взглядом Тиша окинул стол: все было приготовлено к угощению, но угощенье еще не начиналось: тарелки чистые, рюмки пустые, бутылка «Экстры» не открыта.
— Простите, я на минуточку, — он направился к двери.
— Да, да, — по-своему истолковал Пуреськин намерение Тиши. — Иди, иди, пригласи женщин. Без хозяек что за стол, что за угощенье?
На кухне Маша успела уже выложить из сумки привезенные с собой гостинцы: свекровь уже сказала ей о госте.
— Вот это возьму я, — Тиша взял бутылку коньяка, за которой и пришел сюда, показал жене на целлофановые пакеты с антоновкой и жареной уткой. — А это ты возьми. И пошли, мама: Петр Прохорович наказывал вас привести. Какой, говорит, стол без женщин!
— Прямо так уж и сказал? — усомнилась мать.
— Слово в слово, мама, так и сказал.
— Да как-то вроде и неудобно, больно уж большой начальник! — колебалась Олда. — Аж сам Пуреськин!
— Да разве он не такой же человек, — засмеялась Маша. — Пойдемте, мама, раз зовут.
Тиша поставил на стол бутылку коньяка, Потап Сидорович удивился:
— Ты же, говорил мне, не пьешь. Или помаленьку приучился?
— Нет, батя, не научился. Тебе подарок.
— Ну, спасибо, сын! Сейчас мы его и распробуем.
Миша и Олда добавили к столу яблоки и золотистую утку, Пуреськин весело сказал:
— Да у вас здесь на целую свадьбу! — И поторопил женщин: — А вы что ж, милые хозяюшки, словно из прошлого века эрзянские молодухи!
Он ободряюще рассмеялся, повернулся к Саньке, допытываясь, как его звать и сколько ему лет. Мальчонка, набычившись, поглядел на незнакомого дядю и спрятался за мамкин стул…
Поднявшись, Потап Сидорович предложил выпить за приятную встречу. Выпили и гости, и хозяева; еще более внимательно отнеслись к закускам и еде — все проголодались.
Пока непринужденно ужинали, за окнами совсем стемнело, Санька запросился спать — умаялся с дороги, разомлел. Маша с Олдой пошли его укладывать, чуть повременив, отправился за ними и Тиша: у отца и Пуреськина могли быть свои разговоры…
Некоторое время Потап Сидорович и Петр Прохорович молчали; вроде бы усмехнувшись, Сурайкин налил в рюмки коньяку, поднял свою, Пуреськин молча чокнулся и молча выпил. Мучился он в эту минуту: с чего начать неизбежный разговор? Ох, как не хотелось, претило ему наигранно бодро делать этот дурацкий шаблонный заход: «Как со здоровьем, Потап Сидорович?»
— Хорошо, что сам приехал, Петр Прохорович, нарушил молчание Сурайкин. — Избавил меня от лишних хлопот. Сам хотел к тебе ехать, на беседу проситься.
— В любое время приезжай, Потап Сидорович — Пуреськин был благодарен за то, что старик снял с него необходимость начинать разговор, пусть даже просто отложив его. — Всегда рад видеть тебя, Потап Сидорович. О чем же побеседовать хотел? Наболело что? Давай — выкладывай.
Потап Сидорович ответил не сразу.
Он крутил пальцами тонкую ножку рюмки, сухое морщинистое лицо его стало суровым. Что творилось у него сейчас на душе? Какие мысли стучались-бились в этот костистый, слитый с лысиной лоб? Что видели, во что всматривались его суженные от внутреннего напряжения, выцветшие глаза?..
Глубоко вздохнув, он объяснил:
— О себе хотел поговорить, Петр Прохорович.
— Слушаю, Потап Сидорович. — Пуреськин, чтобы ободрить как-то, пошутил: — Хотя будто хорошо тебя знаю и по анкетным данным и по работе.
— Я не об этом, Петр Прохорович. — Сурайкин строго, требовательно посмотрел на секретаря райкома. — Про самое главное. Скажу тебе не хвалясь: колхозу отдал все, что мог, это ты и сам хорошо знаешь. Работать и дальше на таком же пределе не сдюжу. Устал, что-то моторчик дает перебои, нет-нет да и прихватит. Боюсь, Петр Прохорович, из-за этого колхозные дела под уклон пойдут. А мне это, поверь, — камень на сердце! Говорю тебе: что смог сделать — то сделал, на какую высоту смог поднять колхоз — поднял. А выше поднять — не по мне уж. Тут молодые силы нужны. Так что отпускайте уж на пенсию. И годков-то мне порядочно — шестьдесят пятый, давно пора…
Пуреськин, волнуясь, смотрел на этого пожилого человека, и ему было неловко, стыдно за то, что колебался, не знал, как начать этот неизбежный для обоих их нелегкий разговор, сомневался, поймет ли тот необходимость такого разговора. И начал этот прямой разговор не он — Сурайкин. И не о себе тревожится он — о колхозе!
— Скоро у нас отчетно-выборное собрание, — поспокойнее, выложив для себя самое главное, продолжал Сурайкин. — Сделаю отчет и попрошу колхозников, чтобы избрали другого председателя. Дело сейчас уж не во мне, Петр Прохорович. Надо думать о том, кто будет вместо меня.
Еще раз мысленно поблагодарив Сурайкина, Пуреськин заметил:
— Потап Сидорович, ты говоришь так, словно вопрос уже решен.
— Я считаю, что решен, — спокойно ответил Сурайкин. — Думаю, и ты возражать не станешь.
— Ну, если настаиваешь…
Пуреськину было не по себе и оттого, что не сказал Потапу Сидоровичу о том, что не позже как вчера они говорили о нем с членами бюро райкома. Да и надо ли было говорить об этом. Сам он все сказал, оказавшись покрепче, позначительней, чем он, Пуреськин, думал, беспокоясь о нем же…
— Ладно, Потап Сидорович, допустим, так и решим. А кто тот человек, который тебя заменит?
Сурайкин взглянул на секретаря райкома настороженно, чуть ли не подозрительно.
— Если думаете кого-нибудь из района привезти, лучше и не пытайтесь, ничего не получится: колхозники не примут. Теперь не те времена…
— Я об этом и не думаю, Потап Сидорович, — засмеялся Пуреськин. — Сам понимаю, вижу, люди выросли! Как вот, например, на твой взгляд мог бы Назимкин председателем стать? Ваш — не привозной.
Сурайкин кинул на Пуреськина удивленный взгляд, с некоторым вызовом осведомился:
