Первый опорос приподнял настроение главного зоотехника. Только подумать — двадцать поросят от одной матки! Это же рекорд, если поиметь в виду, что все прошлые годы свиноматки приносили у них пять-шесть поросят, не больше. Даже пускай не все такими рекордистками окажутся, десять — двенадцать — и то здорово. Перестали бы в районе за малый приплод критиковать! Думал Назимкин об одном, а молодую свинарку спросил о другом:
— Ветеринар на месте?
— Где на месте? И духу его там нет, поэтому за вами и побежала.
— А где он?
— Да я разве знаю!
— Кто ж сейчас с поросятами? — затревожился, прибавив шаг, Назимкин.
— Зина и еще двое… Зина и послала меня. Иди, говорит, хоть из-под земли вытащи!
— Раз Зина там, тогда ничего.
Здоровенный, как лось, боров Борька действительно носился вдоль клеток, утробно рычал, норовя переломать загородки и ворваться к свиноматкам.
От привычно строгого окрика Борька, подняв насаженную на мощный заплывший загривок голову, остановился; Назимкин почесал ему за ухом, почесал лопатку, и тот, успокоенно хрюкнув, пошел за ним сам на свое место.
Пока Назимкин утихомиривал Борьку, опоросилась и вторая свиноматка, возле нее находился ветеринар, средних лет мужчина. Увидев его, Михаил смягчился, опустился на корточки перед копошащейся кучей поросят:
— Сколько?
— Первая двадцать, а эта — двадцать два!
От ветеринара исходил острый запах сивухи, Михаил, не повышая голоса, осведомился:
— Успел уже! И по какой такой причине?
— А это что, не причина? — хмыкнув, ветеринар показал на поросят.
— Не ври, тебя здесь не было, когда опоросилась первая. С кем нахлестался?
Ветеринар обиделся.
— Вон с их отцом, Борькой!
— Так вот, — все так же не повышая голоса, предупредил Назимкин. — Заруби на носу: если пропадет хоть один поросенок — отстраню от работы. Где Зина Семайкина?
— Там, — обиженно сопевший ветеринар неопределенно махнул рукой в конец фермы.
Зину Михаил нашел в подсобке и невольно заулыбался. Она сидела на низкой скамейке, чуть не на полу, в подоле белого перемазанного халата копошилось несколько поросят, держа в каждой руке по две четвертинки с резиновыми сосками, она поила их молоком.
— Ты что это делаешь, Зина? — удивился Михаил.
— Не то кормлю, не то пою, — Зина засмеялась. — Им сейчас и то и это очень надо. Смотрю, двенадцать штук, словно пчелки к цветкам, впились в соски. А этим не хватает.
— Когда ж ты все это приготовить успела?
— Чао, друг любезный! — снова засмеялась Зина. — Я ведь все-таки женщина, понимаю, что к чему. А они такие же ребятенки, хотя и свинячьи. Четвертинки дома нашла. Соски у Дарьи в магазине купила, молоко у нас тут завсегда есть. — Отвечая, она следила, как ведут себя ее питомцы, ворковала-приговаривала: — Ах ты, золотко мое, уже набузовался? Тогда вот полежи у моей ноги, здесь потеплее. Пускай твой братик или сестренка пососет. Вот этот белобрысенький, не разберешь вас пока!
Назимкин смотрел на Зину и радовался: ведь чудо человек! Сколько в ней женского тепла, сердечной красоты, и какой же подонок этот Черников, ничего в ней не разглядевший!
Прибегавшая за Назимкиным молоденькая свинарка принесла в кошелке еще несколько поросят, из-под второй матки, этих, накормленных, унесла к мамаше, под теплый бок. Зина начала кормить вторую партию, спросила:
— Ветеринар пришел? Страсть как Борька нас перепугал!
— Борька на месте, ветеринар явился. И косой уже.
— А ты иди, Миша, не беспокойся. Я его похмелье развею! Не посмотрю, что он постарше меня и ветеринар. Иди, иди. Что так смотришь? Еще сглазишь моих золотиночек! Не беспокойся, говорю, все будут в цельности.
— Да я и не беспокоюсь, раз ты здесь. — Назимкин, почему-то волнуясь, благодарно сказал: — А смотрю так, потому что любуюсь. Щедрая душа у тебя, Зина!
— Кому что, Миша. — Зина вздохнула затаенно, о чем-то своем помолчала, продолжая заботливо кормить малышей. — В городах бездетные женщины собак водят. Другие — кошек из рук не выпускают. А я вот их люблю — телят, ягнят или таких вот глупеньких. Поэтому и попросилась сюда…
Чего-то вроде застеснявшись — откровенности своей, может быть, — Зина наклонилась над поросятами, настойчиво напомнила:
— Иди, Миша, иди, заждались тебя. Спокойной ночи!
На ферме было все в порядке, ветеринар не отходил от притихших маток, трезво неуклюже извинился:
— Ты это, того, Михаил, не обижайся. Ошибся я чуток.
— Ну, смотри, чтоб не повторилось. — Назимкин сразу подобрел. — Сейчас глаз да глаз нужен.
Повеселел, оживился и ветеринар, в сущности — толковый работник.
— Это уж как положено! Что ты! Все у меня на учете!
— Тогда — до утра! — кивнул Назимкин и вышел в стылую беззвездную темень.
Ожидая мужа, Радичева сидела у торшера, читала. На столе стояли покрытые салфеткой тарелки позднего ужина, в кухне на газовой плите третий раз закипал чайник. Заслышав знакомые шаги, Вера Петровна захлопнула книгу, вышла навстречу.
— Ну что там, Миша?
— Вот это денек сегодня! До полуночи — сто происшествий! — рассмеялся Михаил. — Что на ферме? От двух свиноматок — сорок два поросенка, вот что там!
— Все живы?
— Пока все. Там Зина, добрая душа, из бутылочки их кормит!
— Зина все может! — кивнула Вера Петровна, тоже, должно быть, невольно подумав о ее незадавшемся замужестве.
Михаил помылся, неторопливо поужинал, наслаждаясь покоем, семейным уютом. За чаем, несмотря на поздний час, Радичева и выложила мужу то, что тревожило ее нынче больше, чем обычно.
— Устал, Миша, наш Потап Сидорович, сдает. Боюсь, совсем бы не слег. Сам не будет тянуть и другим только мешать. Это уже и сейчас чувствуется. Хотя и жаль его, а что-то надо предпринимать.
— Это, Верушка, дело не наше, а райкома. Пусть райком и думает, — благодушествуя, сказал Михаил.
— Почему ж не наше? Наше, Миша. Нам здесь видней, отсюда и подсказать надо. А вот как сделать так, чтобы и его не обидеть, ума не приложу.
— Хочешь, как в пословице: и волки бы сыты, и овцы целы? — Михаил рассмеялся. — Нет, моя любовь, так не получится! Старик он сложный, характер трудный. Да и сил сколько положил за эти годы.
— Все правильно, Миша, — согласилась Вера Петровна. — Никто у него заслуг его и не отнимает. А тянуть все равно нельзя. Гибкости, цепкости у него прежней нет. А медлительности, осторожности — прибавилось. И вперед заглядывать не хочет. Или не может уже. С тем же комплексом возьми. Стройку считает чуть ли не грабиловкой, помогать МСО не хочет. Раньше вроде считать умел. Все обсчитывал! А теперь простейшей арифметике не верит: что каждый рубль, в стройку вложенный, червонцем обернется! Сегодня на партбюро как капризный ребенок себя вел. Килейкин дверью хлопнул и ушел. И правильно.
— И что же ты теперь думаешь делать? — Михаил хотел рассказать жене, как раскипятился сегодня Сурайкин из-за телевизора на ферме, и смолчал: к тому, важному, о чем, волнуясь, говорила жена, пустяковина эта отношения не имела.
— Пока не знаю, Миша. Наверно, ничего не скрывая, нужно поговорить с Пуреськиным.
— Тоже не очень здорово. За глаза, получается вроде жалобы, наговора.
— Какая ж это жалоба? — горячо запротестовала Радичева. — Речь ведь идет о дальнейшей судьбе колхоза!
Михаил подошел к жене, обнял ее за плечи, ласково засмеялся:
— Верунь, первый час ночи! Может, закроем совещание?
— Давай закроем, — согласилась она, доверчиво припадая к нему.
Пуреськин сидел в своем кабинете, рассеянно смотрел на пушистые, покрытые снегом ветви березы, свисающие по окну. Сегодня утром у него побывала секретарь парткома Радичева, подробно рассказала о делах в «Победе». Долго они проговорили, и Пуреськин окончательно убедился в том, о чем и сам не раз думал: не по плечу стал Потапу Сидоровичу Сурайкину председательский воз — постарел, выдохся, да и здоровье подводить начало. Пора на отдых, а сам он не просится, — вот такая тут деликатная штуковина!..
Отстранение от работы, замена председателя колхоза или другого какого руководителя никогда не были, для Пуреськина легким делом. Каждый раз обсуждение кадрового вопроса заботило его, а случалось, и огорчало, даже расстраивало. Правда, за последнее время решать такие вопросы приходилось нечасто, кадры в районе подобрались устойчивые, это радовало Пуреськина, но жизнь есть жизнь. И вот теперь пришла пора подумать, крепко подумать о Сурайкине — об опытном, одном из старейших в районе председателей колхоза.
Независимо от воли память листала — как страницы перекидного календаря — все прошлое, связанное с Сурайкиным.
О сэняжском колхозе, до этого бывшем в безвестности, впервые заговорили, когда в селе — впервые по району — был проведен водопровод, Пуреськин сам помогал Сурайкину добывать трубы. Было это в первые годы работы Сурайкина на посту председателя колхоза. Вот тогда-то его фамилия и начала называться на совещаниях, мелькать в газетах. Доброе дело, успех ли, популярность окрылили Сурайкина, он начал добиваться, чтобы в село подвели газ. Поторопился и едва, как говорится, не сломал себе шею. Финансовое положение «Победы» было в ту пору весьма посредственное, Сурайкина остерегали, советовали повременить с газификацией, а он словчил: запросил ссуду будто бы для строительства новой фермы и перегнал ее на счет газовщиков. По горячему, так сказать, следу: мимо Сэняжа прошла только что вступившая в строй газотрасса Саратов — Москва. Обман, конечно, выплыл наружу. Ссуду банк отозвал, убытки были отнесены за счет колхоза, а самому Сурайкину райком объявил строгий выговор с занесением в учетную карточку.
