Я смотрела на стекло, торчащее из моей руки, и алые ручейки крови, хлынувшие на пол. Секунда за секундой горячие волны пульсирующей, нестерпимой боли выталкивали меня из эмоционального небытия, куда я погрузилась с головой. Наконец я нашла силы оторвать взгляд от окровавленных осколков и повернулась к банке с солью, что держу возле плиты. Я подошла к ней и с усилием опустила туда порезанную руку. Зачерпнула полную пригоршню соли и сжала в кулаке.
Челюсти свело, ноги подкосились, пот хлынул ручьем, глаза чуть не вылезли из орбит. Последнее, что я увидела, — как длинный осколок стекла, пройдя меж костей, сквозь тонкую синюю венку, натянув кожу, вылезает из моей ладони с тыльной стороны.
[+++]
Очнулась я от нестерпимой вони. В глаза бил яркий свет. Я закрылась левой рукой и ударила по флакону с нюхательной солью.
— Рефлексы на месте. Все в порядке, — сказал пожилой мужчина в синем хлопчатобумажном костюме и точно такой же шапочке. — Потерпите. Сейчас будет немного больно. Анестезию мы сделали, но мало ли… Потерпите?
Меня бил озноб. Я поняла, что лежу на диване в гостиной, накрытая пледом. Над правой рукой склонились врачи коммерческой «Скорой». Обложив руку стерильными салфетками и льдом, они щедро лили на нее холодный лидокаин из больших ампул.
— Рентген надо сделать обязательно, — говорил мужчина Валере. Тот был похож на привидение. Глаза лихорадочно горели на зеленовато-бледном лице, а руки мелко дрожали. — Соль мы вымыли, осколки сейчас вынем, постараемся все. Швы наложим. Но вы завтра же обязательно сделайте рентген. На всякий случай. Так, Валерия Алексеевна, сейчас не волнуйтесь, не смотрите сюда. Что бы ни случилось — постарайтесь рукой не дергать и пальцы не сжимать. Хорошо? Потому что, если хоть один осколок сломается, придется в больницу ехать, вырезать его.
— Может, шину наложить? — предложил второй врач, помоложе.
— Не надо. Тут всего четыре кусочка. Два плашмя, один поперек и один длинный. С него начнем. Та-а-к… Ну как, больно?
Я отрицательно мотнула головой.
— Ну еще бы… — усмехнулся доктор.
Не знаю, сколько они возились с моей рукой. Наконец наложили последний шов, залили антисептиком и крепко забинтовали.
— Пальчиками пошевелите, только осторожно, — попросил врач.
Я пошевелила.
— Ну, слава богу, связки целы, сухожилия тоже, — констатировал он. — Вот вам порошочки. Два прямо сейчас выпейте, а потом по одному каждые шесть часов в течение трех дней. Осторожно, очень горькие. С хинином. Чтоб заражение не пошло. Сейчас еще вот эти две таблетки примите. Это снотворное. Вода у вас тут есть. Давайте лечитесь.
Потом он обратился к Валере:
— Ну все. Жену вашу оставляем на покой. Пойдемте, деловые вопросы решим, и мы поедем.
Они удалились в холл. Рядом была открытая бутылка минералки и пластиковый стаканчик. Должно быть, Валера решил, что я сошла с ума, и спрятал потенциально опасные предметы.
Выпив все положенное, я с трудом поднялась и побрела в спальню. С трудом, задыхаясь и превозмогая дурноту, поднялась по лестнице и привалилась к стене. Ничего не видела из-за зеленых кругов перед глазами. В ушах шумело. Не помню, как добрела до кровати и рухнула в нее бревном.
[+++]
Когда я проснулась, был день. Солнечный свет мягко струился сквозь закрытые шторы. Раны на руке саднили, но терпимо. В постели было так тепло, мягко и уютно, что вылезать не хотелось категорически. Свернувшись клубочком, я закрыла глаза и попыталась хорошенько насладиться этой простой радостью. В детстве мне очень нравилось играть в «норку», прятаться под большое одеяло с головой и сидеть там тихо-тихо или «впадать в спячку». Я решила сейчас же притвориться, что впала в спячку. Стала дышать глубоко и ровно, расслабив все тело. Я в анабиозе. Я просплю все зиму, и никто не сможет меня разбудить…
За дверью послышались легкие шаги. Дверь тихонечко отворилась, и вошел Валера в домашней одежде, с кипой книг и бумаг.
— Ты дома? — удивилась я. — Почему?
— Ну, а как ты думаешь? — спросил муж, но голос его звучал миролюбиво.
— А где Лиза?
— В садике, конечно. Я маму попросил, чтобы она ее отвезла и забрала. Сказал ей, что ты заболела. И всем остальным тоже.
Я приподнялась на локте. Муж разложил на столе бумаги и стал рыться в книге.
— Ты будешь со мной сидеть?
— Да, — коротко ответил Валера.
Мне стало стыдно.
— Прости, пожалуйста…
Муж поднял на меня глаза, потом отложил книгу и подошел ко мне. Сел на край, обнял и погладил по голове:
— Это ты меня прости.
Тут я заметила, что у него на виске появилось несколько седых волос. У меня вырвался тихий страдальческий вздох:
— Боже мой… Прости, прости, прости! Я тебя так испугала! Я сама не знаю, что на меня нашло.
Муж чуть отстранился. В глазах у него появились слезы, а голос задрожал.
— Мне в голову прийти не могло, что ты так все воспримешь, — сказал он. — Я, когда тебя увидел на полу в кухне в луже крови, чуть рассудка не лишился. У меня первая мысль была, что ты себе вены вскрыла. Вообще не помню ни как «Скорую» вызывал, ни как йод нашел, ни как кисть тебе перетягивал — вообще ничего. Прости меня! Господи! Прости!
Он прижался ко мне, уткнувшись носом в мою подушку. Я обняла его и поцеловала:
— Это ты меня прости. Я все не так делаю.
— Лера, ты можешь мне не верить, — ответил Валера, — но я тебя очень люблю. Мне, кроме тебя, больше вообще никто не нужен. Если я тебе какие-то замечания делаю, это не для того, чтобы тебя унизить или обидеть, пойми это! У меня в мыслях нет тебя унижать или оскорблять! Ты просто поверь, наконец, что я тебя люблю, и все встанет на свои места. Да, может, я в неприятной форме свои мысли доношу, но это от отчаяния, правда! Это происходит, когда я уже все остальные средства исчерпал. Я так хочу, чтобы ты была счастлива. Я все для этого делаю, а выходит наоборот. Пойми, я с тобой жизнь связал, я хочу до самого конца с тобой прожить. Но прожить мы можем по-разному. Я могу оставить тебя в покое, ничего не требовать. Но ты тогда вообще шевелиться перестанешь, я уверен. А тебе деятельность нужна. Причем не просто какая-то. Бисером же вышивать ты не станешь, правда? Тебе надо, чтобы работу твою видели и восхищались. Ты без этого сама зачахнешь и меня сожрешь. Поэтому единственный выход — заставлять тебя делать то, что ты лучше всего умеешь. Но ты почему-то оказываешь колоссальное сопротивление! Я не понимаю, почему. Честное слово! Если я что-то делаю не так, скажи! Я буду делать по-другому! Пойми, мы можем жить и мучиться, а можем жить и радоваться жизни. Понимаешь?
— Угу, — кивнула я.
— Не согласна ты со мной? — спросил Валера.
— Согласна. Ты все правильно говоришь.
— Я могу от тебя отстать, но понимаю, что это катастрофой закончится, — продолжал муж. — Посмотри, стоило мне перестать следить, сколько и что ты ешь, — у тебя вес сразу начал расти в геометрической прогрессии. Если я хоть на минуту перестаю контролировать хоть какую-то сферу твоей жизни, там мгновенно случается дефолт. А я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Я же с тобой жизнь делю. Понимаешь?
— Валера, но ты не можешь прожить мою жизнь за меня…
— Я к этому и не стремлюсь. Я хочу только одного — чтобы ты, наконец, стала взрослым осмысленным человеком, который понимает, что все его действия имеют последствия. Который, прежде чем сделать что-либо, думает, чем это может обернуться. Ты же вообще ни о чем не заботишься. Тебя просто кидает из одного аффекта в другой. Я тебя не ругаю и ни в чем не обвиняю. Но это факт. Согласись с ним.
Мне стало очень грустно.
— Я для тебя обуза.
— Нет! Мне в радость о тебе заботиться, я с удовольствием все для тебя сделаю. Ты просто пойми, что в моей помощи нет никакого подвоха. Я тебя не экзаменую, не испытываю, не проверяю на прочность, не хочу показать твою ущербность — ничего такого! Это твои родители с тобой так обращались, а я нет! У меня совсем другая цель! Лера, я на тебя смотрю, и у меня сердце от нежности заходится!
Я крепко прижалась к мужу, а он все говорил и говорил:
— У меня, кроме тебя, никого нет. Ты моя единственная семья. Просто доверяй мне!..
В это утро я подумала, что настоящая любовь — это что-то огромное, абсолютно необъяснимое и таинственное. Она страшнее ненависти, она источник горя и страданий, она изматывает и губит душу. Но одновременно с этим — это нечто чудесное, светлее радости, больше счастья, длиннее жизни. Это что-то из вечности — непонятное, всесильное и бессмертное. Если человеку выпадает испытать ее, он при жизни пройдет по всем кругам ада, будет мучительно умирать и воскресать, но узнает и невероятное счастье, с которым не может сравниться ни богатство, ни власть. Страдание, которое причиняет любовь, воспаляет душу настолько, что в этом состоянии — невероятной, запредельной экзальтации — человек может весь мир услышать, прочувствовать и понять.
