И тут за спинами мальчишек я увидел Колина. Он затравленно озирался и был бледный как мел. Вжав плечи, он словно спрятался в свою скорлупу, голова низко опущена, ноги согнуты в коленях. Колин не заметил, как я вошел. Было прохладно, все происходило рано утром, когда батареи еще не успели нагреть воздух в коридорах и классах. При дыхании даже пар шел изо рта.
Я разглядел, что впереди группы из пяти-шести мальчишек, окруживших Колина, стоит Тони. Ссутулившись, он двигался туда-сюда и при этом покачивался. Сначала я подумал, может, он заболел, но потом понял, что он кого-то изображает. Бормоча что-то бессвязное, Тони споткнулся, упал, снова раздался смех, а Колин практически вжался в угол.
Тони встал на ноги, по-прежнему раскачиваясь и спотыкаясь, имитируя нетвердую походку. Я смог наконец разобрать, что он мямлил заплетающимся языком.
— Чччерт, сукин ты сын, дай мне выпить! Н-ну! Что, у тя нету капли для старины Билли?! Куда ты смотришь, козел? Ты же мой луччий друг!
Тони играл скверно и вовсе не смешно, однако все хохотали. Он обнял Колина, на котором теперь уже лица не было. Я понял, кого он передразнивает. В отличие от Колина, перенявшего говор матери, Билли был уроженцем Глазго и говорил с сильным шотландским акцентом, который Тони бездарно пытался изобразить.
— А, сынооок, дааа… — Он обвил Колина руками и, чуть не рыдая, заголосил: — Как же я тя люблю, Госсди, чесслово! Но это… тово… я бы еще выпил малек, а там куплю тебе твои чертовы марки на день рожденья или еще какую фигню, чесслово, слышь, ты, сукин сын…
Смех перерос в отвратительное ржанье. Я прекрасно знал, что Колин собирает марки и очень дорожит своей коллекцией. Марки были дешевые, но ему нравились разноцветные картинки, и то, что их можно было разложить по странам, по цветам, по цене. Так же как с почерком, это была его попытка упорядочить хаос окружающего мира.
Колин обвел глазами класс. У меня все сжалось внутри, когда наши взгляды встретились. Я знал, что должен что-то предпринять. И даже дернулся, чтобы что-то предпринять. Но я уже превращался из никого в кого-то. И мне не хотелось от этого отказываться. Вклиниться между охотником и добычей было равносильно предательству. Я понимал, что так не поступают. Физическая боль меня не пугала. Я боялся выглядеть в глазах одноклассников таким же, как Колин.
Когда Колин увидел меня, его лицо изменилось, он догадался, что происходило со мной, вернее, чего со мной не происходило. И сразу же понял, что я не буду ему помогать, что последний человек, на которого он мог положиться в этой жизни, предал его. И лицо Колина мгновенно изменилось, как потревоженная ртуть: набежали волны, и необъяснимые рефлексы сделали рот жестким, сузили глаза, вытянули шею.
— Колли, мальчик мой. Меня что-то тошнит. Дайка мне твою школьную фуражку. Я ее потом вымою, правда. — Тони издал отвратительные звуки, как будто его рвет.
Колин повернулся к нему и окинул тяжелым пристальным взглядом. Я понял, что он близок к роковой для черепахи ошибке. Его кулаки сжались, костяшки пальцев побелели. И тут он ударил, как-то неуклюже, попав Тони не по щеке, а по подбородку. Тони опешил, отступил. Смех тут же стих. А Тони заговорил уже своим обычным голосом — жестким, злым, открыто угрожающим:
— Ну ты, недоносок! Ты меня директору продал из-за Койнанжа, думаешь, что теперь герой? Да ты никто! Недомерок, сморчок, хрен недоразвитый! Ну-ка, проверим. Давайте-ка посмотрим на его член — небось такой же сморщенный, как он сам!
Словно по команде, все навалились на Колина. Я услышал что-то похожее на визг, а затем пронзительный крик. Но по-прежнему был не способен двинуться с места. Мне хотелось развернуться и убежать, и в то же время я неотрывно следил за тем, что происходило. Они не били Колина, я знал это. То, что они делали, было гораздо хуже.
Колин отбивался как мог, но слишком неравны были силы. Я увидел, как сняли и выбросили в открытое окно его ботинки. Следом полетели носки. Колин уже не кричал, он только тяжело дышал, сосредоточив все свои усилия на том, чтобы не дать мучителям довести задуманное до конца. Я увидел, как с него сняли брюки, и он остался в одних трусах. Затем и брюки с трусами полетели в окно. Колин начал биться в истерике. Сквозь шум и возню пробивался голос Тони:
— Плакса! Плакса несчастная!
Девчонки нервно хихикали в углу. Колин был без трусов: его жалкий, неоформившийся пенис свернулся червячком в холодном свете неоновых ламп.
— Плакса! Плакса несчастная!
И только тут, увидев Колина лежащим на полу без трусов, я смог развернуться и убежать. Остальные мальчишки стояли и смеялись, а мой друг, мой лучший друг, лежал на полу, пытаясь прикрыть причинное место руками, дрожа от ярости и унижения.
И в этот момент я услышал голос Ноджа, увидел, как он встал между Тони и Колином.
— Оставь его. Тони. Хватит уже.
Тони посмотрел на него пристально. Но Нодж не шелохнулся, он был тверд и, как я уже говорил, абсолютно непоколебим. Тони сделал несколько шагов назад. Колин продолжал плакать на полу. На какое-то мгновение повисла тишина. Я развернулся и помчался вниз по лестнице, во двор. А в ушах все звучал голос Тони:
— Плакса хренова!
Одежда Колина разлетелась по всему двору, отдельные вещи оказались даже на теннисном корте. Я собрал их и побежал обратно.
Когда я вернулся, Колин уже исчез из класса, а остальные расселись по своим местам в ожидании урока. Тони смеялся, было ясно, что никакого раскаяния он не испытывает, на подбородке у него красовалась ссадина от удара Колина. Нодж стоял у окна и смотрел на улицу, думая о чем-то своем.
Я сразу понял, где Колин. Чуть дальше по коридору был мужской туалет. Я направился туда с жалкой кучкой вещей. Несколько раз в спешке терял ботинок, и приходилось возвращаться за ним. В туалете шумели трубы, лилась вода из незакрытого крана. Туалет выглядел пустым, но одна из кабинок была заперта. Раздался звук спускаемой в унитазе воды. Сквозь этот шум были едва слышны тихие всхлипывания. Я подошел к запертой двери и заговорил каким-то несвоим, чужим голосом. Помню, что я растерялся, не знал, как произнести, казалось бы, такие простые слова:
— Колин, Колин, это я.
В ответ только всхлипывания и шевеленье за дверью.
— Колин, ты как?
Я заглянул под дверь кабинки. Увидел его икры, иссиня-белые. На полу была маленькая лужица: кто-то промахнулся. Кусок жесткой туалетной бумаги.
— Ты меня слышишь? Я принес твою одежду.
Я понимал, что говорю не то. Сама попытка получить отпущение грехов в обмен на такой незначительный и запоздалый поступок была малодушной. Вступившись за Колина, Нодж дискредитировал меня, ведь это должен был сделать я, его лучший друг. Думаю, именно тогда я стал считать Ноджа лицемерным мудаком. Только так я мог заглушить свою совесть, защитить себя от собственного стыда.
Шум воды прекратился, и теперь слышно было только наше дыхание, его — с одной стороны поржавевшей металлической двери, мое — с другой. В нос мне ударил запах мочи. «Только бы никто не вошел», — вертелось у меня в голове. Колин по-прежнему молчал.
— Ну ладно, Кол. Я… я…
Я искал слова, способные затянуть рану, склеить то, что разлетелось на куски. Тогда я еще не знал, что внутри каждого человека есть невидимый мир, существующий по своим, не зависящим от наших желаний законам. В этом мире устанавливаются и разрушаются связи, появляются новые возможности, которые либо принимаются, либо отвергаются. По его законам выстраиваются отношения, иногда мгновенно, иногда постепенно. Сдвигаются невидимые тектонические плато, и их нельзя вернуть на прежнее место. Так что слов я не смог бы найти, они были бы или фальшивыми, наигранными, или невыносимо правдивыми.
Я услышал, как Колин снова заплакал. И тогда наконец посмотрел правде в глаза. Что бы нас ни связывало с Колином, как бы сильна ни была наша любовь, все это теперь или в прошлом, или изменилось, или сошло на нет. Я вдруг понял, что произошло это не сейчас, что мое предательство в классе — лишь следствие давно начавшегося процесса. Конечно, я струсил. Но, пропихивая Колину под дверь брюки, трусы, ботинки, носки, я неожиданно осознал, что просто перерос его. Он стал для меня… обузой в моем извечном стремлении нравиться тем, с кем я хотел бы иметь какие-то отношения. Здесь начинается честолюбие. И заканчивается наивность. Таковы правила игры внешнего мира.
Я знал, что Колин не откроет мне дверь. Но теперь также знал, что именно этого я и хочу. Хочу, чтобы Колин оставался внутри своего ограниченного, запертого пространства, а я был снаружи, где есть выход через дверь, а из нее видна следующая, и еще много-много незапертых дверей вдалеке. Я повернулся и пошел в класс. Урок должен был вот-вот начаться. Учитель протолкнулся мимо меня к доске и встал перед классом. Тони подмигнул мне, и я, да простит меня Господь, ответил ему тем же. В классе наконец было тепло. Я посмотрел на пустующую парту Колина и почувствовал… ничего не почувствовал. Ничегошеньки.
