– Задыхаемся, но по-прежнему самоотреченно строим социализм с человеческим лицом…
– Это с твоим-то…
– А что, лицо как лицо, – серьезно ответил Леха. – Ему бы еще хоть какое-нибудь выражение придать…
Бухгалтер – молодой парень, Лехин ровесник, – сверяясь по ведомости, набирал на калькуляторе.
– Итого: сто сорок восемь, будем считать, сто пятьдесят трудодней. По червонцу на день – тысяча пятьсот рублей. – Две с половиной, – с нажимом сказал Леха.
– Паниковский, зачем вам деньги – у вас же нет вкуса.
– Это у тебя нет вкуса, если ты считаешь, что старатель может прожить на полторы штуки в месяц.
– Ладно, уговорил. Две.
– Ладно.
Хлопнули по рукам.
– Чего ты в отпуск-то? – отсчитывая деньги, спросил бухгалтер. – Вроде не сезон.
– Устал, – односложно ответил Леха.
– Устал… Сейчас самая работа – не бей лежачего.
– Устают по-разному, Эдик…
Бухгалтер внимательно посмотрел на него.
– Добавить тебе еще полштуки?
– Добавь.
Пробивались в вечернем небе габаритные огни самолета. Дремали пассажиры. По проходу, настойчиво предлагая воду и леденцы, шла длинноногая хозяйка салона.
Тома спала, положив Лехе голову на плечо, и в том, как невесомо прислонилась она к нему, во всей ее угловатой позе ощущались неуверенность и настороженность. Темно-фиолетовые облака лежали за окнами иллюминаторов.
Леха что-то записывал в блокнот, перечеркивал, записывал вновь. Мучительно тяжело давались слова.
«Душа обязана трудиться: и день и ночь, и день и ночь…»
Она и трудилась: с восьми утра до восьми вечера, промывая ненавистный золотой песок, стиралась, мылась, тайком пила водку, нарушая непреложный сухой закон, ложилась спать. И не могла растратить себя даже на письмо – потому как писать ей, в сущности, было некому.
И теперь ей было необходимо вернуть созерцание и покой с помощью таинственных неподвластных знаков, именуемых словами, и женщины, так неожиданно прибившейся к оскудевшему берегу.
Он вырвал исписанный листок, скомкал, бросил на пол. Повернулся к Томе и осторожно коснулся губами ее волос.
Она улыбнулась скованно.
Ресторан был закрыт на обед. В полумраке застилались чистые скатерти, расставлялись приборы и неизменные таблички «Стол заказан».
Леха постучал. За дверью возникло недовольное лицо швейцара.
– Не видишь: обед.
– Раю позови.
– Какую?
– Любую.
Лицо швейцара приобрело еще более кислый оттенок, но пошел – рискни, не позови официантку.
Показалась Рая. Немолодая, сдобная, жеманная.
– Здравствуй, Лешенька. Где пропадал?
– В командировке.
– Что это за командировки такие по полгода?
– Бывают и такие. Нам бы посидеть.
– Так обед.
– Ну придумай что-нибудь.
Рая на секунду задумалась, поднимая себе цену в глазах Тамары.
– Пойдемте.
Сидели в дальнем углу ресторана. За тяжелыми пыльными гардинами шумела улица Горького. Гремела кухня. Носила и носила заказы Рая.
– А почему мы не пришли вечером? – спросила Тома.
– О, вечером здесь такая свалка: пьяные актеры, мат, дым коромыслом. В общем, праздник жизни, к которому мы не имеем никакого отношения.
– А какое ты вообще имеешь отношение к Дому актера?
– Самое далекое. Когда-то закончил литературный институт. Написал три пьесы.
– Идут?
– Идут. Вот здесь, – он постучал пальцем по лбу. – Но зато как идут. Поставлены и разыграны мною до мельчайших мизансцен. Под занавес, конечно, шквал аплодисментов, особо слабонервные зрители рыдают, кричат «браво», вызывают автора.
– И ты выходишь…
– И я выхожу… Простой, доступный, в джинсах, свитере грубой вязки…
– А в твоей голове уже рождаются новые замыслы, ты весь охвачен ими, тебе претят эти аплодисменты, скорее бы домой, сесть за стол…
– Откуда ты знаешь? – удивился он.
– Я актриса. Правда, бывшая.
– Что значит бывшая?
– Бывшая, Леша, это когда все в прошлом… Закончила училище – вызвали в какой-то Заступинск, я не поехала. Показалась в один театр, в другой… Где-то не подошла внешне – я же не красотка, сама это знаю, – где-то надо было переспать – я не смогла. Со всех дел вышла замуж, уехала на Север. Вела народный театр. Один шахтер, молодой парень, как он играл Гамлета… Отыграли премьеру, собрались отметить, зашли в гримерку, а он… – Она отвернулась. – Повесился на батарее парового отопления. На столе записка: «Быть или не быть? Быть и давать стране угля».
Леха наполнил рюмку.
– Налей и мне, – попросила Тома.
Леха налил, поднял рюмку.
– Давай попробуем показаться в Москве. Все-таки есть какие-то знакомства.
– Давай, – безразлично согласилась она.
– Тебе что, все равно, что ли? – разозлился он.
– А тебе?
В раскрытое окно свежестью чистых облаков врывался первый мартовский дождь, сливался с темной рябью канала, смывал с улиц черные, изуродованные мусором снега…В комнате тяжелый застоявшийся запах табака, пыльная лепнина на потолке, колченогий заваленный бумагами стол, афиши чужих спектаклей, закрывающие выцветшие обои…
И они, не раздеваясь, на подоконнике – посередине такого противоречивого мира.
…Откуда приходит смятение души? Из мутного облака, пролившегося дождем.
Из так надоевшего и вдруг замолчавшего телефона или женщины, что была здесь только сейчас, ушла минуту назад и вот-вот должна вернуться, а ее все нет и нет.
Из так ровно и тщательно уложенного паркета, в котором все же нашлась одна щелочка, и в нее закатился нечаянно сброшенный со стола гривенник и торчит тусклым сиротливым боком. В комнате сумрачно, где-то за окном шумит бульдозер, и эта щель, и гривенник в ней, и почему-то хочется плакать, и все время гаснет сигарета.
Откуда приходит смятение души?
Из пары пустяков.
Стука поезда, за окнами которого в вечернем безмолвии видны белые северные горы, ложка дребезжит о чайный стакан и женщина через три купе от тебя в пустом, зябком плацкартном вагоне, закутавшись в одеяло, смотрит в окно уставшими глазами.
Из заправленного в машинку чистого листа, что так и останется чистым день, два, три, десять, напоминая тебе о скудности и нерастраченности души.
Из алюминиевой клетки с канарейками, которые суетно щебечут на плече однорукого солдата Отечественной войны и стоят десять рублей пара.
Откуда приходит смятение души?
Из долгих часов бессонницы, где ты, один на один с собою, совершаешь так много прекрасных дел, так бескорыстно прост и смел, так талантлив кажется завтрашний день. А завтра застает тебя врасплох и обезоруживает действительностью и обычным светом своих красок. Ты ешь яичницу, пьешь горячий кофе на салфеточке и думаешь о другом.
Откуда приходит смятение души?
Из того, что утро вечера мудренее.
Из того, что завтра будет иначе…
Слеза побежала по лицу. Она тронула его за рукав:
– Что ты?
– Не знаю… – Он достал из кармана пальто коньяк. – Допьем.
– Мы много пьем.
– Разве?
Тома подняла рюмку.
– Я не вправе вмешиваться в твою жизнь, но я прошу тебя: успокойся со мной. За это я выпью.
– Хорошо, что мы встретились, Тома…
– «Вот и встретились два одиночества…»
– Что?
– Песенка такая есть. «…Развели у дороги костер, а костру разгораться не хочется…»
– Слышал. Грустная песенка.
– Грустная. А как ты оказался на Севере?..
– Почему у вас новый паспорт? – заинтересовалась женщина в строгом костюме.
Она была еще молода, еще хороша собой, но так тщательно и добросовестно пыталась соответствовать занимаемой должности, была до такой степени околдована сводом законов и постановлений, что больше походила на механический циркуляр с непроницаемыми красивыми глазами.
– Потерял я старый по рассеянности, – Леха старался держаться непринужденно.
– По рассеянности или умышленно?
– Это что, допрос?
– Практически… Куда и кем устраиваетесь?
– В «Мосстрой-28». Сварщиком.
– Разведены? Холосты?
– Холост.
– Если разведены, укажите сразу. Узнаем – выпишем.
– Разве это имеет принципиальное значение?
– Безусловно. Если разведены, то при получении постоянной прописки можете снова зарегистрироваться, и таким образом будет на одного иногороднего больше. А на иногородних у нас лимит. Это понятно?
– Это понятно. А вы не допускаете мысли, что я просто могу предложить руку и сердце иногородней?
Тень человеческого промелькнула на лице женщины.
– Ну, это менее вероятно. – И прежним тоном: – Есть положение, молодой человек, на основании которого я задаю вопросы. Судимы?
Леха отрицательно и убежденно покачал головой.
– Вас пропишут на три месяца и за это время сделают запрос по прежнему месту жительства. Если вы окажетесь судимы – вас выпишут. Это однозначно.
– Почему? Разве судимые не имеют права жить в Москве?
– Разумеется. Это столица!
