А уходя, увидел Имре, как мать трижды перекрестила его вслед.
— Господь тебя благослови!..
— Ступай, ступай, — добавила Авдотья, — а то и вправду опоздаешь. А то дорога-то вон какая неходкая.
И когда Имре отошел на порядочное расстояние и оглянулся, они еще стояли и смотрели ему в спину, а увидев, что заметил их, долго еще махали вслед, пока он не скрылся за бугром.
Словно в насмешку, память подбросила горький эпизод. Один лагерник рассказывал. Имре думал, что давно забыл.
— Я, — говорит, — в детстве шоколад не только не пробовал, но и не знал, как он выглядит. А тут война, фронт. Помню, заняли деревню. Там склад был. Какие-то желтые плитки. Один из нас говорит: «Ешьте, ребята. Шоколад!» Я взял одну плитку, откусил, плюнул. А это был тол.
Парень рассказал и замолчал. Больше Имре о нем ничего не помнил, кроме этой короткой реплики. Тогда его поразило: неужели есть люди в Венгрии, которые так жили. С детства шоколада не видели?
Что-то есть общее у того рассказавшего парня с людьми из Климовки, почему-то показалось Имре. Какой-то нетронутой чистотой, первозданной наивностью повеяло от них, а может, чем-то другим, но тоже таким, к чему не имеет права прикасаться осквернивший себя жестокостью страшный мир.
Он остановился, зачем-то достал согретый у сердца кортик. Змеиным языком блеснуло отточенное острие. Противоречивые мысли возникли, не радуя душу. И Имре снова спрятал кортик: инородно тот выглядел сейчас на российской поселковой дороге. И чувства были какие-то смутные. Лучше выбросить все из головы. Или думать о чем-то хорошем. О том, что есть родная земля, которую исходил и изъездил в юности. В конце концов, она ничуть не веселее осенью, когда тяжелые холодные облака гряда за грядой тянутся в невиданные дали. Даже на мгновение не останавливаются, чтобы погреться на неожиданно выглянувшем солнце. Так и жизнь гонит человека…
Опять какие-то несуразные мысли. Они и не могли быть другими: настолько потрясла встреча в Климовке. Ветхая изба, эти люди, для которых появление незнакомого человека стало событием. Живут, как на необитаемом острове, отдаленные от большой земли. И все-таки живут, наверняка надеются на какое-то счастье, которое отняла у них война. И я, и они, и миллионы самых разных людей прокрутились через эту мясорубку. Каждый по-своему. Одного цвета кровь в каждом человеке. Каждый хочет иметь хоть немного личного счастья, хочет любви и тепла… Боже, какая банальность! Но все человечество живет этой банальностью, и другого не дано, сколько бы ни рвалось ввысь.
Неподалеку от дороги, переступая по мере надобности, щипала траву корова. За ней присматривал старик. Несмотря на лето, он был в тулупе и шапке, напомнившей Имре ту, какую он был вынужден напялить на себя, когда хотел переходить линию фронта. В руках — суковатая палка.
Завидев Имре, старик снял шапку, раскланялся, словно с давним знакомым…
— Здравствуйте, — произнес Имре в ответ.
Старик хотел что-то сказать или спросить о чем-то, но, видимо, догадался, что Имре не расположен к разговору, смолчал. А может, почувствовал в нем не деревенского человека.
Имре и вправду не хотелось заговаривать с совершенно незнакомым, хотя поклон его тронул и напомнил, как с такими же пастухами, как этот, не раз встречался у себя на родине.
Куда только не унесут мысли?
— Много ты, Имре, пошлялся по родной земле! — сказал вслух сам себе Имре. — Заглядывал в дымные, полные пьяного веселья таверны, слушал визжащие, страстные звуки скрипки, задорные голоса веселящихся простых мадьяр. До сих пор в ушах эти звуки, они согревают душу и вместе с тем разрывают ее на части.
А какие там старые замки!.. Интересно, уцелели ли они в молотилке войны?
При упоминании о замках увиделась разрушенная, занесенная снегом церквушка, где пришлось торчать с рассвета до вечерних сумерек в лютом холоде, а потом ни с чем вернуться назад. Словно отмаливал грехи. «Точно, это Господь заставил меня очиститься от грехов перед арестом, — суеверно подумал Имре. — И напавший волк — тоже испытание… Ничто не происходит просто так, за все надо расплачиваться, если хочешь, чтобы душа была чиста».
С попутным ветром Имре, показалось, быстро добрался до райцентра. Снова зашел в райисполком и, поборов в себе ложную совестливость, попросил замотанного хозяйственной суетой председателя подбросить его к поезду на любом транспорте.
Тот с видимым облегчением посадил его в попутку, на всякий случай спросив о посещении Климовки, а на прощанье крепко пожал руку и приглашал не забывать их такой отдаленный район.
И хотя на этот раз председатель ни малейшим намеком не предлагал отобедать, у Имре о нем остались какие-то теплые чувства, вместе с невольным ощущением от того, что опять отвлек главу района, может быть, от неотложных дел.
* * *
А через несколько суток Имре качался в вагоне поезда, идущего уже в другом направлении. Предстояла встреча с Ольгой и ее дедом Игнатом Васильевичем, — истинными его спасителями.
Замирая сердцем, Имре представлял себе, как обрадуется дед новым курительным трубкам, как станет примерять их к своему рту со съеденными за долгую жизнь зубами. А главное — перестанет опасаться потерять. Ведь, если кто знает, потерять трубку для курящего человека — истинное горе.
А Ольга? Как она отнесется к перстеньку? Имре словно уже слышал ее певучий застенчивый голос: «Ой, ну где я буду носить такую драгоценность? Ну зачем вы? У нас тут такое не носят».
Может, правда, ей не такой нужен подарок? Как-то сразу не подумал. Но что можно подарить скромной красивой девушке? Имре никак не приходило в голову. Он все готов был отдать ей. Да иначе и быть не могло. Ведь она, Ольга, ему жизнь подарила, поставила на ноги.
«Интересно, как они меня встретят?»
* * *
Наверное, правы те, кто утверждает, что не надо возвращаться на то место, которое шрамом осталось в твоей судьбе. Что-то подобное слышал Имре и считал это не больше чем красивой фразой. Действительно, не бывает одинаковых обстоятельств. Имре и сам не предполагал, каким молотом в грудную клетку станет биться сердце по мере его приближения к лесной избе.
Поезд пришел рано, дорога хоть и грунтовая, но накатанная, твердая. Погода солнечная, ласковая. Поздние луговые цветы, — белые, синие, желтые, всех оттенков, — еще не думают о приближающихся холодах, радуют летающую мелкоту. Беззаботно прогудел шмель над ухом, прозвенел овод. Аромат сурепки кружит голову. Нет-нет да и птица редкая пролетит, дятел прострочит воздух, как трещотка.
Вроде бы никакой войны никогда здесь не было и быть не могло: тишина первозданная. И Имре не поверил бы, когда б не знал, что по этому небу огненным смерчем пронесся его раненый самолет и диким взрывом оглушил настороженную округу. Со всех сторон здесь целилась смерть в спускавшегося парашютиста. Но не судьба, видать. Чего-то не успел сделать Имре на этой земле. Рано было скрываться в вечность.
Он вышел на окраину леса, узнавая и не узнавая его. Ноги путались в густой траве, в цветах. Луговина полого спускалась к угадываемой по ивняку неглубокой реке. А вот здесь, нет, вот там вот, у овражка, поросшего кустарником, его и схватили красноармейцы. И здесь вот, прямо у этих кустов, где лениво доцветают метелки иван-чая, хотели расстрелять. Так велика была их ненависть к фашистам. «Но разве я фашист?» — Имре мрачно то ли хмыкнул, то ли усмехнулся неизвестно чему.
Особенно хотел разделаться сержант Косулин. Так бы и случилось, если бы не их офицер Николай Краснов. На свою беду оказался порядочным. Решил передать пленного по инстанции… «А на войне кто кого… Прости, брат».
На вершине вяза, раскачиваясь, противно затрещала сорока. Имре вышел на поляну и сразу узнал то место, над которым пронесся на бреющем штурмовик. И клен тот увидел. Он был еще не такой оранжевый, как когда-то давно. И нападавшие листья вокруг него уже не могли помнить Имре. Поколение, которое и знать не знает, что тут происходило.
Куст шиповника, накормивший когда-то Имре, расползся по траве. На некоторых ветках еще нежились соцветия, иные превратились в блестящие розоватые ягоды. Кажется, на шиповнике стало еще больше колючек.
Все, все до мельчайших подробностей пережил Имре, не зная, то ли у кого-то просить прощения, то ли проклинать кого-то за то, что пришлось испытать ему, оставшемуся в живых. Казалось, это вообще был не он. Сегодняшний Имре не стал бы поднимать кортик на человека. Тот, который поднимал, был еще несмышленышем, отчаянным, храбрым, но легкомысленным, потому что жизнь еще не успела научить его думать. Это приходит не только с годами. Он не знал, как бы повел себя в той давней ситуации он сегодняшний. Только уверен, что как-то по-другому. «Нельзя беспрекословно исполнять волю идиотов и властолюбцев, тем более, если за приказом не стоит честь твоей родины. Гитлер использовал нас, а мы этого не поняли. Мы ввязались в чужую драку, думая, что отстаиваем собственную честь».
