Первой исчезла его рубашка, потом — её платье. Вроде, бы так. Как и когда исчезло остальное, Пашка уже не заметил. Единственная заминка произошла с бюстгальтером, и он на одно короткое мгновение чуть было ни пришёл в себя, но Аня мягко помогла, и время опять понеслось не по своим законам, а только лишь пристраиваясь к их чувствам. Он, затаив дыхание, положил руку на её обнажённую грудь, сердце гулко бухнуло и скользнуло в сладкую горячую бездну. В бездне не осталось ничего — ни света, ни времени. Только он и она. Только ставшие ненасытными губы, грудь с набухшими сосками, и ласковые, не знающие усталости руки. Только обнажённые нервы. Только влажная глубина, манящая, словно сияющие в детстве звёзды.
И когда звёзды приблизились настолько, что стали слепить, когда казалось уже, что сейчас он сгорит, глубина вдруг трепетно раскрылась, и он упал туда, и звёзды вспыхнули по-новому. Аня застонала и выгнулась дугой, звёзды беззвучно взорвались, ослепляющая судорога настигла их одновременно и соединила нервы в один сплошной клубок. Надолго, почти навсегда, как будто они действительно провалились в чёрную дыру. Тело стало общим, а души озарились таким пониманием, какого не было ещё никогда.
— …Воронка, — шепнул Павел.
— Чёрная дыра, — отозвалась Аня. — Я теперь никогда от тебя не вырвусь…
— А я от тебя… Чёрт!
Тишину квартиры пронзила трель дверного звонка.
— Родители?
— Не бойся, их ещё неделю не будет, — тихо засмеялась Аня, поцеловала его в подбородок и рассудительно добавила: — И у них ключи.
Звонок прозвенел вновь.
— А кто?
— Какая разница? Павлик, а ты дверь закрыл?!
— Закрыл… — неуверенно сказал Пашка, — по-моему.
— Вот это да! — снова засмеялась Аня и, услышав новую трель, поморщилась. — Ну что звонят? Видят же — нас нет дома.
— Или не хотим открывать, — подхватил Павел. — Как ты сказала — «нас»?
И они засмеялись вместе.
— Павлик, — она на секунду прижалась к его груди, оторвалась, заглянула в глаза, ослепив светом ночных звёзд. — Павлик, я хочу твои картины увидеть. Все только о них и говорят!
— Увидишь! — пообещал он. — Будешь смотреть, пока не надоест.
— Не надоест! Правда от них голову сносит?
— Вроде, да, — улыбнулся он. — Знаешь, почему? У меня самого её снесло. От тебя!
— Правда?
— Правда! Я теперь могу всё. Написать такую картину, что каждый найдёт свою дверь к счастью. Хочешь?
— Я и так счастлива! — закрыла глаза Аня. — Но всё равно хочу. Всё хочу — и картины, и тебя…
На лестничной площадке Валентин склонился к двери, резко поднял руку и остановил собиравшегося снова нажать на звонок Виктора.
— Что? — не понял Виктор.
Валя осторожно потянул за ручку, приоткрытая дверь закрылась, чуть слышно щёлкнул замок, и по лестничной площадке пронёсся тихий звук — как будто прошелестело листвой большое и доброе дерево.
— Пойдём, Муха, — сказал Валентин. — Нечего нам тут делать.
Виктор отнял руку от звонка и внимательно посмотрел на друга: тот глядел в пустоту странным взглядом — со смесью удовлетворения и тоски. Через секунду выражение лица изменилось, и карие глаза взглянули на Виктора так, как и всегда. Уверенно и немного снисходительно.
— Пошли, — повторил он. — Чего застрял?
Анна Тапарова сладко потянулась, прижалась к мужу расслабленным телом и привычно пошутила:
— Павлик, ты дверь закрыл?
— Сколько лет ты это говоришь? — улыбнулся Павел и поцеловал её в закрытый глаз. — Не надоело?
— А тебе?
— Мне нет, — Павел поцеловал второй глаз.
— Правильно, — объявила Анна. — В чёрной дыре ничего не должно меняться.
Снова потянулась, приподнялась на локтях и открыла глаза.
— Павлик, почему деревья прорастают только из троих? На картине. Четвёртый — это Русик?
— А ты как думаешь?
— Я?.. Я думаю, вам пора уже встретиться.
— Кому? — удивился Павел.
Анна легонько нажала ему на грудь и сказала:
— Мухе…
Перенесла руку на лоб:
— Кульку…и…
Павел молчал.
…— Тапе.
— А Тапа у тебя где?
— Тапа? Ты не знаешь? Правда?
Анна засмеялась, легонько хлопнула его ладонью по лбу.
— Не знаешь? Вот здесь!
Положила руку на сердце, нажала.
— И здесь! А ещё здесь.
Рука прошлась по животу, скользнула ниже.
— И здесь! — торжествующе закончила Анна. — Везде! Ты не знал? Знал?
Павел утвердительно кивнул, притянул её к себе, поцеловал.
— Подожди! — высвободилась Анна. — Ты не ответил! Или ты до сих пор не простил?
— Давно. Вопрос в том, простили ли меня они?
— Вот и узнаешь, — уверенно сказала она и вдруг, словно почувствовав, бросила на него пристальный взгляд. — Ты боишься?
Павел не ответил, смотрел в потолок странно изменившимся взглядом.
— Павлик! — дернула его за ухо Аня. — Что с тобой?
— А?.. Помнишь, что я тебе в тот день сказал? Что могу написать такую картину, что все найдут дверь к счастью. Не написал. Хвастал, выходит.
— Просто мы её и так нашли, и тебе стало не до этого. Разве нет?
— Вот именно «не до этого», именно! А должно было быть «до того»! Нельзя спрятаться от мира в собственном мирке, даже если он зовётся любовью. Догонит. Знаешь, мне опять стало казаться, что я это смогу…. Ну, насчёт дверей. Ты только не смейся. Я дурак, да?
— Конечно! — засмеялась Анна. — Но только немножко. И ещё немножко гений, и всё ты сможешь. А мирок-то хороший!
— Самый лучший! — поправил Павел, целуя её в шею. — Без него не было бы вообще ничего. Встретиться, говоришь?.. Для начала надо бы их найти.
— Павлик! — удивилась Анна и потёрлась носом о его щёку. — Сейчас же не 95-й, сейчас Интернет есть. Найдём! Тем более, один уже, считай, нашёлся. Остался ещё один.
— Двое, — сказал Павел. — Русика бы ещё найти. Если он жив.
Ствол вздрогнул, будто живой. Надрывно заскрипел, согнулся. Опять вздрогнул, роняя с дрожащих ветвей целые охапки листьев. Ещё зелёных листьев. Живых.
Словно пронёсся ураган.
Вот только не было в тот вечер в городе никакого урагана.
Город жил своей жизнью. За обмелевшей рекой сияла огнями новая непривычная площадь, на фоне редких усталых звёзд темнели громады недостроенных небоскрёбов, и неслись по давно уже не новому мосту машины.
Айлант высочайший ничего не замечал. Он словно исчез из этого мира, провалился в фантастическую воронку и вновь оказался в старом, давным-давно исчезнувшем сквере. Там было нехорошо. Грустно пела в тишине Сунжа, скалились неоновым оскалом фонари и падали вниз ядовито-жёлтые листья. На чугунную ограду набережной, на старомодные скамейки, на асфальт. И на застывшие в неподвижности мальчишеские тела. Три рядом и одно поодаль.
Удар был силён. Уже ожидаемый и всё равно внезапный, как выстрел в ночи. И такой же избирательный: рядом не пошевелилось ни одно дерево. Впрочем, это как раз неудивительно: разве могла подействовать на них какая-то там картина? Да будь она даже не за тысячу километров, а рядом, они бы её не заметили. А если б и заметили, то уж понять бы не смогли ни за что. Айлант понял.
Строго говоря, слово «понял» надо было б заменить каким-нибудь другим: понимать айланту было нечем. Проникшая в его митохондрии красная жидкость изменила многое, но не настолько же. Он так и остался деревом. Немного необычным, может быть, даже очень необычным, но всё же только деревом. Разума айлант не приобрёл. Научился рассчитывать? Так это умеют и компьютеры. Обрёл чувствительность? Растения всегда умели чувствовать, просто человеческая кровь усилила эти способности до предела. Приобрёл ещё кое-какие способности? Приобрёл, но, ради бога, при чём здесь разум?
Умей айлант говорить, он, возможно, поспорил бы с такими определениями. Но, скорее всего, нет: его не интересовали люди. Кроме троих.
Кулеев, Михеев, Тапаров.
Только трое из всех бесчисленных миллионов.
B (III) Rh+, 0 (I) Rh-, 0 (I) Rh-.
Только они.
Два месяца назад он их нашёл и больше уже из виду не упускал. Мешало расстояние, мешала замусоренность информационного пространства, через которое приходилось пробиваться. Все эти бесконечные «Купи!», «Сенсация!», «Убей!». Эта атмосфера всеобщего ажиотажа, жажды денег, власти, разочарования, неверия, злобы. Ещё больше мешало, что он был здесь, в городе, в котором родился, а их в этом городе не было. Единое, существующее тридцать лет поле оказалось порванным на части, и жить каждой части в отдельности было трудно. Мешало многое. Но он всё равно пробивался и жадно впитывал каждую мысль, каждый всплеск эмоций.
Попробовал и сам войти в контакт и быстро понял, что это не просто.
Один сразу закрылся, как щитом, а стоило усилить воздействие, начинал отключать сознание алкоголем. Потребовалось время, чтоб он начал вспоминать и отзываться.
