Весной мы гадали, на что предназначить причитающийся нам лес — на новую баню или новую крышу. Дело в том, что в Карелии раз в двадцать пять лет хозяевам старых деревянных домов, а также тем, кто строится, полагается сто восемьдесят кубов дерева на корню. То есть тебе дают делянку — кусок леса, — а дальше сам… Надо найти того, кто лес срубит и вытащит на дорогу, кто на лесовозе дотащит до лесопилки, да еще лесопилку выбрать правильно, чтобы не разворовали, посчитать, сколько пустить на доски, а сколько на балки, да еще сколько продать, чтобы оплатить все эти манипуляции плюс доставку на место готового материала…
Документ мы выкупили в мае (двенадцать тысяч рублей), и началась «петрушка»: лес срубили, но не вывезли — дескать, дожди… а когда дожди кончились, не нашлось ни одного лесовоза на ходу, чтобы отвезти дерево на лесопилку… а когда на лесопилке взяли наш лес, хозяин принялся что-то крутить… да так и закрутился — перестал отвечать на звонки. Тем временем настало лето — отпуска и жар с неба такой, что мухи на лету дохнут, вода в Онего сделалась похожей на суп, и только в тени тополей удавалось в очередной раз задуматься: как же быть с лесом? Дилемма — баня или крыша — отошла на второй план.
И вдруг грянул гром. Уже раньше до нас доходили тревожные слухи, что погода словно обезумела. В округе бушевали грозы и ураганы, каждый день рассказывали о новых пожарах, но нас все как-то обходило стороной. Только время от времени воздух начинал искрить, а ясное небо освещалось сполохами так, что волосы на теле вставали дыбом (наэлектризованные), и все чаще пахло гарью, а мы едва ползали, точно осы в меду. И когда стихия внезапно нагрянула в Конду Бережную, мы и оглянуться не успели, как остались без… крыши.
Еще утром ничто не предвещало беды. Кажется, только чайки ее почувствовали — беспокойно кричали, кружа вокруг гнезда в стропилах. Это действовало на нервы. Первым предвестником грозы стала высокая волна на Онего, внезапно ударившая о берег, хотя за секунду до этого на водной глади не было ни морщинки. В мгновение ока все потемнело, завихрилось и хлынуло, словно кто-то одним резким движением приподнял чашу озера и опрокинул на наш дом. На небе беспрерывно сверкало и гремело, в воздухе летали ветки, доски, куски жести и рубероида, то и дело что-то с грохотом валилось на крышу, стекла дрожали, стропила крыши стонали — казалось, ураган повыкрутит нам венцы по углам. Потом бабахнуло, как из пушки, треснуло и вдруг… с журчанием полилось. Это еще что такое?!
Журчало у меня в кабинете. Вода струями стекала по стенам, по книжными полкам (по лицу Ежи Гедройца катились огромные капли), с потолка лило, как из ведра прямо на кровать, на полу стояли лужи. Я аж дар речи потерял, увидав этот разгром, а Мартуша ударилась в слезы! Что делать — книги спасать или малышку успокаивать? Одна Наташа не потеряла голову — помчалась за тряпкой и ведрами. В суматохе мы не заметили, что гроза закончилась — на дворе прояснилось, дождь прекратился, ветер затих. Только с потолка еще покапывало да книги на полках распухли, словно вытащенные на берег утопленники.
Мы бросились во двор, а там — пейзаж после катаклизма, как в научно-фантастическом фильме. По саду разбросаны сломанные ветви тополя и остатки нашей крыши (шифер буквально посек капусту на грядках), горы мусора и пластика напоминают бурятскую степь под Улан-Удэ, а посреди картофельного поля стоит… лодка Васильева, которую ураган сорвал с якоря, перенес через дом и вбил носом в землю. Апокалиптическую картину дополняла картина на северной стороне, где росла пышная береза. Молния рассекла ее надвое — и мощная ветвь упала на крышу. Над моим кабинетом зияла дыра, из которой торчали сломанные балки.
Одним словом, дилемму — баня или крыша — разрешила июльская гроза. А я так просто почувствовал, что у меня крыша едет.
22 октября
«Крыша» в русском языке имеет несколько значений — так что возможностей для игры слов масса. Во-первых, собственно крыша. Во-вторых, здравый рассудок — в словосочетании «крыша поехала». Ну, и в-третьих — прикрытие («иметь крышу»). В нашем случае «крыша» — это Вера Михальская, мой издатель и крестная мать Мартуши. Благодаря Вере нам и удалось положить новую крышу. Вот несколько фрагментов из дневника этой необычной операции.
26 сентября
Наконец начался ремонт крыши. После многих дней дождя и туманных объяснений бригадира Коли (то бычков не на кого оставить, то картошку надо копать, то кто-то простудился) — в конце концов приехали. Николай и Иван Степановы плюс помощник Андрей — бригада из Волкострова.
Сперва обрубили тополь и поставили «леса» с южной и северной стороны. Оказывается, гнилых венцов больше, чем мы думали. Работают ребята ловко — видно, что дело свое знают.
27 сентября
Сегодня Воздвижение Креста Господня, праздник нашей часовни. Мы, как всегда, пригласили отца Николая. Он приплыл с послушницей Наталией и Геной Елуповым, хозяином гостевого дома в Оятевщине[154].
Отец Николай с порога подтвердил слухи, будто его выселяют из особняка на петрозаводской набережной и собираются прогнать с Кижей. Пожаловался, что епископ Мануил пригрозил высылкой за Полярный круг, в Лоухи. При Алексии II у отца Николая была в Москве «крыша», а у патриарха Кирилла свои порядки. Мануил выразил удивление, зачем Озолин вообще приехал из Парижа.
— Сюда, к этому быдлу!..
Так что отец Николай — сплошной комок нервов. Даже в часовню молиться не пошел, а ведь — праздник! Словно в помрачении, непрерывно что-нибудь жевал и признался, что за несколько месяцев нажил диабет. В голове одна дума — о себе любимом. Жаль.
Сидя за столом, я сравнивал бригаду из Волкострова и отца Николая. Волкостровцы — спокойны, сосредоточены на работе, конкретны, Озолин — с перекошенным лицом, ворчит об интригах и сплетнях. Они — о рыбалке, о высокой воде, он — о черной зависти в епархии. Интересно, появится ли он еще на страницах моих записей?
Мартуша уже настолько освоилась с мужиками, что лезет к Ивану на колени. А отца Николая боится.
28 сентября
Первые дикие гуси улетают на юг. Сначала высоко в небе я услышал печальный гогот, потом, приглядевшись, увидел две стаи. Вот бы улететь с ними в Крым — до весны. Жить в ритме перелетных птиц: осенью — на юг, весной — на север.
Однажды Чингисхан спросил своего советника, откуда следует черпать силы. Тот сказал, что источник силы — вечное движение:
— Наш народ силен, потому что мы кочуем в поисках воды и травы, не имеем постоянных поселений, живем охотой и умеем воевать. Почувствовав в себе силу, мы собираемся вместе и нападаем. Почуяв слабость, прячемся в горах и лесах — пережидаем. Если мы откажемся от своих обычаев и по примеру западных людей начнем строить замки и города, то рано или поздно нас перебьют, и мы исчезнем навеки.
29 сентября
Сегодня закончили «леса» и начали снимать шифер. Теперь видно, сколько под ним гнили. Удивительно, как наш дом над Онего до сих пор не развалился. Подозреваю, что ремонт обойдется нам втрое дороже, чем мы рассчитывали, — ни на какой Крым не останется.
30 сентября
День хрустальный, аж в легких звенит. Прозрачный бодрящий воздух, ночные заморозки обварили салат и ноготки на грядках. Видно, домовой руку приложил — чтобы погода ремонту не помешала.
Целый день разбирали кусок со стороны часовни. Дом весь дрожал, балки трещали, словно мои кости. Но ремонт напоминает голодание, очищающее дом от гнили.
Никогда еще я так пристально не всматривался в небо, оценивая погоду на ближайшие дни. С понедельника — ни капли дождя, хотя со вчерашнего вечера висят тяжелые тучи и дует сильный северо-западный ветер.
На крыше работа кипит. Сменили два гнилых венца, балку в стропилах со стороны часовни и начали делать решетку из досок под металлочерепицу. Боже, помоги им с погодой.
2 октября
Утром — иней. Мир словно расписан светом. Солнце резко сбоку просвечивает редеющую листву. Окропляя тенью дорогу, устланную золотыми листиками берез. Все дрожит и мерцает в моих глазах, когда я мчусь на велосипеде в Великую Губу. Словно проезжаю внутри картины Сёра[155].
3 октября
Читаю «Царство количества и знамения времени» Генона[156]. Открыл мне его Василий Голованов[157], процитировавший в «Острове» слова о «пространстве, поглощаемом временем».
«Те современные люди, которые рассматривают себя как бы вне религии, — пишет Рене Генон, — находятся в крайней противоположности по отношению к людям, которые, проникнувшись принципиальным единством всех традиций, не связаны больше исключительным образом ни с одной традиционной формой». Эту мысль Генон иллюстрирует цитатой из Ибн Араби[158]: «Мое сердце — пастбище для газелей, и монастырь для христианских монахов, и храм для идолов, и Кааба для ходящих вокруг паломников, и скрижали Торы, и свиток Корана».
