В то время у фрейлейн Ханны появилась привычка ездить в Сан-Роман на велосипеде. Это не выглядело бы так странно, если бы она в обязательном порядке не сообщала мне или маме, зачем едет и когда вернется, хотя она всегда возвращалась в одно и то же время — между восемью и девятью вечера. Отправлялась она туда каждый день, за исключением воскресений и праздников, примерно в четыре, после обеда, а возвращалась, когда все уже попили чай и поужинали, что позволяло ей каждый раз отказываться от еды: «В этом нет необходимости, я перекусила в Сан-Романе». Выложив нам все новости, она тут же отправлялась спать. Тогда же она стала часто рассуждать о том, как дорого теперь прокормить семью и даже одного человека. Несколько лет назад она подружилась с некой фрейлейн Ренатой, полушвейцаркой-полунемкой, которая поселилась в Сан-Романе в пятидесятые годы и зарабатывала на жизнь уроками немецкого и французского. Так вот, эта фрейлейн Рената неизменно присутствовала в ее сетованиях по поводу дороговизны. Сначала подобные разговоры казались мне просто скучными, но постепенно все кусочки этой грустной головоломки, которая медленно и настойчиво, в течение многих лет, выбивала ее из колеи, встали на свое место. К тому времени, когда она начала ездить в Сан-Роман, мы уже были взрослыми, и ее домашние обязанности значительно сократились. Как и тетя Тереса из Педрахи, она вставала очень рано, весь день трудилась, а вечерами, естественно, делать ей было нечего. В нашем доме праздность не просто считалась нормальным состоянием, она ценилась выше любых занятий. «Всегда быть чем-то занятым — в этом есть что-то мышиное, — говорила тетя Лусия, — такая возня не для нас». Конечно, это было глупо, но в глубине души все мы думали то же самое. Выражение «У меня очень много работы» тетя Лусия считала попросту непристойным. Фрейлейн Ханна, наоборот, никогда не говорила, что едет в Сан-Роман прогуляться, а подробно перечисляла, какие у нее там дела: выполнить чье-нибудь поручение, сделать покупки, поговорить с ветеринаром… Она всегда упоминала фрейлейн Ренату, если можно так выразиться, в качестве десерта после многотрудного дня, проведенного ради нашей общей пользы. Странно, думала я, но за прожитые с нами годы (а их было столько, сколько лет Фернандито) она так и не поняла, что в этом доме развлекательная прогулка на велосипеде в Сан-Роман считалась вполне оправданным и понятным желанием, а вот поездка по делу или за покупками, хотя и полезным, но скучным занятием, поскольку польза и удовольствие были для нас понятиями несовместимыми. Однажды тетя Лусия завела насчет фрейлейн Ханны разговор, в котором непонятно почему прозвучало такое раздражение, что я до сих пор не могу его забыть.
— И какие же такие сегодня дела в Сан-Романе?
— Ты же знаешь, фрейлейн Ханне нужно себя чем-то занять по вечерам, — сказала мама.
— И ты ей позволяешь? В таком случае у тебя не все в порядке с головой, sister[62].
— А почему я не должна ей позволять ездить в Сан-Роман со всякими поручениями? Не понимаю.
— К тому же это не прихоть фрейлейн Ханны, все, за чем она ездит, действительно нужно, — сказала я.
— Эта женщина насквозь фальшива! Она не может быть преданной, — заявила тетя Лусия, внезапно повысив голос, — она слишком глупа для этого, но в хитрости ей не откажешь…
— Да что с тобой, Лусия, — сказала мама, — иногда я отказываюсь тебя понимать.
Тетю Лусию занесло даже больше, чем обычно. И чем ей не угодила фрейлейн Ханна?
— Я тоже тебя не понимаю, тетя, — сказала я. — Что она делает плохого?
— То, что она делает хорошего, и есть плохое! Неприязнь, скрытая за манерами и внешностью святоши, за услужливостью верного человека, за доброжелательностью, и все это, чтобы оскорбить нас! Нет, не вас, вы этого не ощущаете, а меня! Да, меня… И при этом говорить мне… Да это распущенность — кататься на велосипеде, когда нужно сидеть дома и заниматься шитьем. Любая немка выходит из дома только по необходимости, а если такой необходимости нет, тихо-мирно шьет своему Зигфриду рубашки. Проклятье! И она еще пытается убедить нас, что просто так гулять бесполезно, а мы — прекрасные женщины и, между прочим, не поддержали фюрера во время putsch[63] в двадцать восьмом году!
— Как ты можешь такое говорить? — пробормотала я. — Все ведь совсем не так.
Думаю, ни та, ни другая меня не слышала, тем более что они тут же сменили тему, а я еще долго размышляла об этих велосипедных прогулках, и чем больше размышляла, тем чаще вспоминала рождественскую песенку «О Tannenbaum, о Tannenbaum, wie treu sind deine Blätter», и мне становилось грустно. Вдруг мне пришла в голову мысль, которую, однако, нельзя было назвать неожиданной, что неспособность тети Лусии, да и наша тоже, понять фрейлейн Ханну была предвестницей смерти. Правда, я тут же ее отбросила и присоединилась к общему разговору.
Нам позвонили и сообщили, что с фрейлейн Ханной произошел несчастный случай. «Это фрейлейн Рената, — сказала мама, — я не понимаю, что она говорит». Я взяла трубку, но поняла только, что фрейлейн Ханну отвезли в пункт «скорой помощи». Я побежала туда, потому что другой наш велосипед лежал сломанный в гараже. Когда я наконец добралась, врач сказал мне, что завтра ее отвезут в Санта-Марту, в ближайшую больницу, на операцию. У нее перелом бедра, ей дали снотворное, и сейчас она спит. «Сначала ей будет очень больно… Она из вашей семьи?» Я ответила, что да, и в тот момент мне казалось, будто вся моя семья состоит из одной фрейлейн Ханны. Палата, в которой она лежала еще с тремя женщинами, произвела на меня большое впечатление. Там я впервые увидела фрейлейн Ренату — очки у нее сползли на кончик носа, похожего на птичий клюв. Она что-то говорила по-немецки, но, видимо, не ждала ответа. Утром, незадолго до отъезда в Санта-Марту, я позвонила домой, сказала, что поеду с ней. Сзади в такси ехала фрейлейн Рената.
— …Ich konnte nichts dafür[64]. Я ничего не могла, он налетел сверху, — сказала фрейлейн Ханна.
Видимо, когда она вышла из дома фрейлейн Ренаты, который стоит на склоне в верхней части Сан-Романа, на нее налетела машина, и водитель сам отвез ее в пункт «скорой помощи».
— Das Fahrrad!.. kaputt, — сказала еще фрейлейн Ханна и после небольшой паузы добавила: — Es tut mir leid[65]… Велосипед…
— У вас сильно болит? — спросила я.
И она повторила еще раз:
— Das Fahrrad!
~~~
Все это продолжалось очень долго, гораздо дольше, чем я думала и чем говорил врач, но все-таки меньше, чем предполагали тетя Лусия и Фернандито. Фернандито сказал:
— Это очень плохо, хуже некуда. Вряд ли она будет ходить.
А тетя Лусия добавила:
— Это как если на тебя вдруг падает метеорит, он уходит метров на тридцать в землю, и мы теперь примерно в том же положении.
Их слова показались мне такими жуткими, что я сразу постаралась выкинуть их из головы, как дурной сон. И вообще нужно не говорить, а действовать. Фернандито, например, считал, что следует возить ей еду.
— Может быть, кого-нибудь нанять, — предложил он.
— На меня не рассчитывайте, — тут же заявила тетя Лусия. — Если я когда-нибудь сломаю ногу, вы меня пристрелите и разбегайтесь.
— Лусия, не говори глупости, — сказала мама.
— Все это ужасно, просто ужасно, — сказала Виолета. — Она ведь в Испании совсем одна, и в Германии у нее никого нет, и здесь, разве у нее кто-нибудь есть? Никого!
— У нее есть ты, и мама, и Фернандито, и тетя Лусия… мы все, — возразила я.
— Ты, может быть, и есть, а я — не знаю, — заявила Виолета. — Я всегда думала, что добрый самаритянин только делал вид, что он добрый, а оказывается, это не так, просто я была глупая…
Я себя глупой не считала, но, возможно, для фрейлейн Ханны было бы лучше, если бы я не пыталась ей помочь и убедить маму взять ее домой. «Еще месяц, максимум два, и все будет нормально», — говорила я, но Фернандито возражал: «Минимум год, если не больше», а тетя Лусия подливала масла в огонь: «Гораздо больше, и вообще в ее возрасте кости уже не срастаются. Я знаю по крайней мере три подобных случая, хотя те люди были даже моложе».
Я не могла и не хотела этому верить, а потому не обращала внимания на их жестокие подсчеты, расценивая их как попытку скрыть добрые чувства к фрейлейн Ханне. Ведь тетя Лусия тысячу раз повторяла: «Говорить о том, что ты чувствуешь, — дурной тон. Я всегда считала, что люди, не важно из какого лагеря, которые в конце войны не желали слушать ничьих историй, поступали совершенно правильно. Утешать еще хуже, чем хныкать…»
Правда, по прошествии какого-то времени я уже так не переживала и не испытывала такой готовности помочь, как вначале, когда с фрейлейн Ханной случилось несчастье.
— Том, что со мной творится? — допытывалась я. — Мне совсем не жаль фрейлейн Ханну, а должно быть жаль.
