Блаженно купаясь в бальзаме позднего лета, я судорожно размышлял над инструкциями Габера. Мне никак не удавалось полностью восстановить их в памяти. Лёжа ночью в шалаше, скрывающем от меня очарование природы, я полностью отдавался этой проблеме. Звуки, которые мой сын издавал во сне, изрядно мне мешали. Иногда я покидал шалаш и прогуливался в темноте. Или садился на землю, опершись спиной о ствол дерева, подобрав под себя ноги, обхватив ноги руками, положив подбородок на колени. Но даже в этой позе мне не удавалось пролил» свет на суть вопроса. Чего именно мне не хватало? Трудно сказать. Мне не хватало какой-то детали, которая придала бы сообщению Габера цельность. Наверняка, он сказал, что я должен делать с Моллоем, когда я его найду. С обнаружением моя работа не кончалась. Это было бы слишком просто. Так или иначе, в контакт с клиентом мне приходилось вступать согласно инструкциям. Эти контакты принимали разные формы, от самых энергичных до весьма осторожных. Дело Йерка, занявшее у меня почти три месяца, успешно завершилось в тот день, когда мне удалось завладеть его заколкой для галстука и уничтожить её. Обнаружить клиента — далеко не самая важная часть моей работы. Йерка я нашёл на третий день. Свой успех мне не требовалось никак подтверждать, мне верили на слово. Йуди, должно быть, как-то меня контролировал. Иногда меня просили составить отчёт.
А был случай, когда моя миссия свелась к тому, чтобы привести одну личность в определённое место в определённое время. Весьма тонкое дело, если учесть, что личность, о которой идёт речь, была не женщина. Мне никогда не приходилось иметь дело с женщинами. Очень жаль. Похоже, что Йуди не слишком ими интересовался. В связи с чем я вспоминаю старую шутку о женской душе. Вопрос: Есть ли у женщин душа? Ответ: Есть. Вопрос: Зачем? Ответ: Чтобы их можно было проклясть. Очень остроумно. К счастью, я был свободен в выборе дня. Указан был только час. Он явился в назначенное место, и там я его под каким-то предлогом оставил. Это был симпатичный молодой человек, излишне грустный и молчаливый. Я смутно припоминаю, что наплёл ему какую-то историю р женщине. Подождите, кажется, вспоминаю. Да-да, я сказал, что она влюблена в него уже полгода и жаждет встретиться с ним в каком-нибудь укромном местечке. И даже назвал её имя. Довольно известная актриса. Сопроводив его в назначенное ею место, я деликатно удалился, и это выглядело вполне естественно. Он стоит передо мной до сих пор, глядя мне вслед. Кажется, он уважал меня, как друга. Что стало с ним, не знаю. Я терял интерес к своим клиентам, как только кончал с ними работать. Скажу больше: никого из них я впоследствии не видел, ни одного. Я говорю об этом без всякой задней мысли. О, я порассказал бы вам историй, будь у меня время. Сколько сброда в моей голове, целая вереница призраков. Мэрфи, Уотт, Йерк, Мерсье и так далее. Я ни за что бы не поверил — о, нет, я охотно этому верю. Истории, истории. Я никогда не умел их рассказывать. И эту не смогу.
Итак, я не знал, как мне поступить с Моллоем, когда я его найду. Указания, которые Габер, безусловно, дал мне в этой связи, начисто выветрились у меня из головы. Вот что получается, когда тратишь целое воскресенье на глупости. И бесполезно было бы повторять: Что обычно от меня требуется в подобных случаях? Мои инструкции были далеки от обычного. Была, впрочем, определённая процедура, которая иногда повторялась, но не так часто, чтобы оказаться с большой вероятностью именно той, которую я забыл. И даже если бы эта процедура постоянно фигурировала в моих инструкциях, за исключением одного-единственного случая, этого единственного случая было бы достаточно, чтобы связать меня по рукам и ногам, такой я щепетильный.
Я говорил себе, что лучше об этом вовсе не думать, что сначала следует найти Моллоя, а потом я что-нибудь придумаю, что спешить мне некуда, что я вспомню всё в тот момент, когда я меньше всего буду этого ожидать, и что, если, обнаружив Моллоя, я так и не вспомню, что с ним надо делать, я всегда сумею связаться с Габером, без ведома Йуди. Адрес его у меня есть, равно как и у него мой. Я отправлю ему телеграмму: Что делать с М? Он сумеет ответить мне достаточно ясно, хотя и в выражениях, по необходимости, завуалированных. Но есть ли в Баллибе телеграф? Короче говоря, я сказал себе, что я всего-навсего человек и чем дольше буду я искать Моллоя, тем больше будет у меня шансов вспомнить, что я с ним должен сделать. И мы мирно продолжили бы наш пуп, если бы не следующее происшествие.
Однажды ночью, заснув, как обычно, рядом с сыном, я внезапно проснулся, как бы от сильного удара. Не волнуйтесь, я не собираюсь пересказывать вам мой так называемый сон. В шалаше царила полная темнота. Не двигаясь, я внимательно прислушивался, но, кроме храпа и тяжёлого дыхания моего сына, ничего не услышал. Я готов уже был заключить, как обычно, что мне приснился очередной кошмар, как вдруг моё колено пронзила острая боль. Что и объяснило внезапное пробуждение. По ощущению это напоминало удар, например, удар, нанесённый копытом лошади. С тревогой ожидал я его повторения, замерев и затаив дыхание и, естественно, потея. Действия мои, насколько мне известно, в целом вполне соответствовали действиям человека, оказавшегося в сходной ситуации. И действительно, через несколько минут боль повторилась, но уже не такая сильная, как в первый раз, точнее, во второй. Или она показалась мне не такой сильной только потому, что я ожидал её? Или потому, что я уже начал к ней привыкать? Вряд ли. Ибо она возвращалась ещё несколько раз, каждый последующий раз слабее, чем в предыдущий, и наконец успокоилась совсем, так что я получил возможность снова заснуть, более или менее крепко. Но прежде, чем заснуть, я успел вспомнить, что боль, о которой идёт речь, вовсе для меня не открытие. Ибо я чувствовал её и раньше, в ванной комнате, когда ставил сыну клизму. Но в тот раз она атаковала меня всего один раз и отступила. И я стал засыпать, спрашивая себя, на манер колыбельной, то же самое это колено, что сейчас, или другое. Но так и не сумел ответить определённо. И тем более мой сын, когда я спросил его, оказался не в состоянии ответить, какое из двух колен я натирал, на его глазах, йодом в тот вечер, когда мы отбыли. Я уснул, несколько успокоенный, приговаривая: Всего-навсего лёгкий приступ невралгии, вызванный утомительными переходами и ночным холодом и сыростью, — я обещал себе запастись кучей тёплого шерстяного белья, которое защитит меня от чертовского холода, при первой же возможности. Так удивительно быстра мысль. Но этим дело не кончилось. Ибо проснувшись на рассвете на этот раз по причине естественной нужды и, для большего правдоподобия описания, в состоянии лёгкой эрекции, — я не смог подняться на ноги. То есть в конце концов я, конечно, поднялся, я должен был подняться, но ценой каких усилий! Легко сказать и легко написать: не смог, а ведь на самом деле нет ничего труднее. Из-за силы воли, наверное, которую малейшее несогласие приводит в бешенство. Сначала я думал, что вообще не смогу согнуть ногу, но, благодаря твёрдой решимости, сумел-таки её согнуть, слегка. Анкилоз не был полным! Я продолжаю говорит», о своём колене. Но было ли это то же самое колено, что разбудило меня ночью? В этом я поклясться не мог. Оно не причиняло мне боль, оно просто отказывалось сгибаться. Боль тщетно предупреждала меня несколько раз, и больше; ей нечего было сказать. Так я это воспринимал. И теперь, кстати, чтобы стать на колени, — ибо как бы вы ни вставали на колени, вы должны согнуть оба колена — мне пришлось бы принимать позу, честно говоря, комическую, в которой я не сумел бы продержаться дольше, чем несколько секунд, то есть вытянув больную ногу перед собой, наподобие грузинского танцора. При свете электрического фонарика я осмотрел больное колено. Оно не покраснело и не вспухло. Я потрогал коленную чашечку. И почувствовал, будто трогаю клитор. Всё это время мой сын дышал, словно тюлень, и не подозревал, что может сделать с вами жизнь. Я тоже не подозревал. Но я это знал.
Мертвенный цвет воздуха возвещал о приближении рассвета. Предметы, крадучись, занимали свои дневные места, размещались, притворялись неподвижными. Я осторожно и, признаться, с некоторым любопытством сел на землю. Другой попытался бы сесть, как обычно, бел/гумно и импульсивно. Только не я. Приняв на себя этот новый крест, я немедленно нашёл самый удобный способ его нести. Когда садишься на землю, надо садиться, как портной или как зародыш, это, так сказать, единственно возможные позы для начинающего. Не откладывая в долгий ящик, я упал на спину. И тут же не преминул к сумме своих знаний добавить следующее: когда из многочисленных поз, легко принимаемых нормальным человеком, исключаются все, кроме двух-трёх, возможности этих двух-трёх поз бел мерно вырастают. Я с пеной у рта доказывал бы противное, если бы сам через это не прошёл. Да, когда вы не в состоянии ни встать, ни удобно сесть, вы прибегаете к горизонтальным положениям, подобно младенцу в утробе матери. Тщательно, как никогда раньше, исследуете вы эти положения и обретаете в них радость, доныне не подозреваемую. Вскоре она становится бесконечной. И если, несмотря на это, вы всё-таки от них устанете, вам достаточно будет всего несколько секунд постоять или посидеть. Таковы преимущества местного и безболезненного паралича. Я бы ничуть не удивился, узнав, что великие классические параличи предлагают такое же, а, возможно, и ещё более сильное удовольствие. Обрести наконец полную не способность двигаться, это что-нибудь да значит! Моё сознание теряет сознание, когда я думаю об этом. А заодно достичь и полной афазии! И, возможно, оглохнуть! И, кто знает, ослепнуть! И, очень может быть, утратить память! Так что неповреждённого мозга хватает лишь на ликование! И на страх смерти, как возрождения.
