Виктор Пожидаев - Чистые струи

Петя не шелохнулся. Ему показалось, что волны с злобным шепотком тянутся к их ногам.

— И теперь Зина… Она хорошая, ты не думай… Просто боится за меня. Она — моя сестра. Боится, что все может повториться.

Волны становились все сильнее и злобнее.

— Теперь она уже догадалась, где я. Но ведь это ничего? Я скажу, что ты уехал, правда?..

Он слабо привлек ее к себе, ощущая и пустоту, и горечь. И удивился нежности и послушности, с какой она тут же обняла его за шею. Но что-то, спрятавшееся в нем, незаметное, но жестокое не позволило ему поддаться первому энергичному движению души. Он только ласково гладил ее по голове и прижимал к занывшей груди, словно пытался спрятать ее от коварных и беспощадных ночных волн.

Она сама нашла в темноте его губы и прижалась к ним своими влажными и прохладными губами, но так неслышно и слабо, точно на иное желание у нее совсем не осталось сил.

— Мне пора!.. — услышал он наконец совсем тихое. — Петя, она сейчас так волнуется…

Она упросила его не садиться с ней в трамвай.

— Если Зина увидит… Она… Мне опять…

Но и этот трамвай ушел без нее.

— Петя! — позвала она, стоя к нему вплотную и вглядываясь в его лицо.

— Да?.. — Он чувствовал, как горечь в груди растет, заполняя собой все, что раньше было заполнено и радостью, и счастливой тревогой, и всем тем, что так важно и дорого для любого человека.

— Я не буду по тебе тосковать, правда?

Она повернулась и вбежала в яркий, праздничный трамвай. Петя видел, как он уходит — сначала разбегаясь, вниз, вниз, потом пополз в пологую сопку, туда, где было темнее, чем здесь, на самом оживленном участке широкой улицы.

Обо всем думал Петя этой ночью — под сладкое посапывание и посвистывание спящих товарищей. Ему очень сильно хотелось жить, делать что-то большое, великое, такое, что изумило бы не только таких людей, как Миша Лесков или Надюха, а даже профессора Одинцова или вот Славу с Костей… Потом, разглядев в постепенно рассыпающейся темноте комнаты потускневшее от времени зеркало, прокрался к нему, вгляделся в возникший перед глазами образ и сник. Теперь он лежал печальный и опустошенный, лишенный всего, а главное — силы, поддерживающей странное явление — человеческую душу — в надежде и вере во что-то прекрасное и обязательное, что должно случиться с человеком и даже наверняка случится, поскольку большая часть жизни еще впереди.

За ночь он бесконечно много раз знакомился с Леной в ресторане, встречал ее у морского вокзала и проживал удивительно короткий, оставшийся в памяти сердца светлой и грустно звенящей нотой, ушедший в невозвратное прошлое отрезок большого и целого, отпущенного на его долю времени. Когда-то он хотел, чтобы это было приятно и красиво, как в кино, и вот теперь, вглядываясь в это, выполненное по его желанию, неестественно складное — до самого конца — кино, он высыхал от еще непонятного до конца горя. Простая его фантазия несколько раз пыталась дополнить это кино, сделать какой-нибудь новый, неожиданный для самого героя, конец, но быстро истощалась и предлагала явные глупости.

Глупостью было искать Лену, для которой он, обремененный пусть не очень пылкой, но незыблемой любовью к порожденным как бы самим Излучьем родственникам, прожитой с Надюхой и, конечно же, навсегда оставившей в нем своеобразный груз жизнью, вряд ли мог, а скорее всего — никак не мог быть спасителем ее пораненной и истончавшей души.

Глупостью было ожидать, что узнавшая о необычном приключении мужа Надюха превратится вдруг в ангела-хранителя его зарождавшейся любви.

Пете оставалось только лежать и созерцать наступление следующего летнего дня, который будет для него памятен тем, что именно в этот летний день он встретит в чужом городе свою жену…

«Сегодня она приезжает!» — вдруг просто и ясно, без плохих и хороших чувств, подумал Петя.

Первый луч солнца слабо, будто просясь в комнату, уперся в штору. Петя приподнялся и шевельнул полотно. Он искренне обрадовался прорвавшемуся к нему лучу, подставил под него начавшие избавляться от мозолей руки и опустил в эти засиявшие руки похолодевшее от переживаний лицо.

— Ча-чу! Ча-чу! Ча-чу! — закривлялся, разбудив его, жизнерадостный Костя.

— Эх, спалить бы твою дачу! — застонал, заползая под подушку, побледневший от каких-то снов Слава. — Вон счастливый человек! — вывернулся, указывая на Петю. — О господи! Как я ему завидую! У него нет друга-татарина.

— Ча-чу! Ча-чу! — невозмутимо приседал и отвешивал поклоны уже прокипевшему Славе бодрый черноглазый Костя.

А Пете стало смешно и любопытно. В чем же действительная суть их каждодневного посещения уныленькой, примитивной дачи?

Впрочем, сегодня ему, видимо, не предстояло этого узнать: друзья собирались в путь, поглядывая на него виновато. И он понял, чем сгладить их неловкость, — зашелестел Надюхиной телеграммой.

До прибытия поезда оставалось три часа…

Совершенно спокойный Петя стоял у шестого вагона и смотрел на выходящих пассажиров. Все они были усталые и помятые, как засоленные в бочке огурцы. Вот и все на перроне… Нет, седой ополневший от возраста и недостаточности простора для нормальной жизни проводник тащил к выходу большую, тяжелую корзину, а за ним семенила сухонькая старушка с узелком.

— Спасибо, спасибо, родимый! — заранее благодарила она его в круглую, влажную спину. — Спасибо за сердечную отзывчивость!

Слово это царапнуло слух каким-то своим казенным одиночеством, но проводнику, видимо, оно доставило ощутимую капельку удовольствия. Он, уже протянувший сверху Пете эту корзину, раздумал и, тяжело ворочаясь на ступеньках, сам снес ее на перрон.

— М-м-молодой человек! — голос у проводника гневный и в меру властный. — Что вы там забыли?

Петя растерянно остановился в тамбуре, вглядываясь в утробное устройство душного вагонного коридора.

— Простите… — Он, уже неожиданно сникший и встревоженный, снова спустился на перрон. Может быть, так бы и ушел, но тучный работник транспорта не сводил с него подозрительного взгляда всего повидавшего человека. — Я… Это… В Излучье к вам никто не садился?

Проводник, кажется, начал гасить подозрительность взгляда.

— В Излучье, говоришь… Это где грузди… А вот мы сейчас посмотрим, пошли, пошли!

Размашисто, но неловко перешагивая через кучу использованного белья, он предупредил Петю:

— Постой там, не ходи сюда…

Петю, уже несколько отвыкшего от подобного обращения, со всей силой притягивала сейчас толстая и официальная, набитая, вероятно, важными документами, сумка проводника.

— Гм… Так какого же черта… — Этот пожилой человек, пытаясь сдержать раздражение, ступал уже прямо по белью.

…Надюха сидела у окна и смотрела на нижний этаж старинного вокзала. Петя робко тронул ее за локоть, но она повернулась не сразу. Проводник ощущался за спиной сдержанно-сердитым сопением. Но когда Петя увидел наконец глаза жены, то этот толстый и испорченный своеобразной властью человечек забылся сразу и навсегда. Ее взгляд, ошпаривший его невероятным количеством тоскливой горечи, любви и ненависти, решимости и растерянности, не мог — прежде всего, окунаясь в озноб, он отметил именно это — быть взглядом его Надюхи.

— Я… назад поеду… — сказала она тихо, отворачиваясь к окну.

И эти ее слова испугали, огорошили Петю больше, чем ее взгляд, потому что в них была какая-то серьезная ненормальность потерявшего над собой контроль человека.

«Я не буду тосковать по тебе, правда?»

В эту минуту он понял ее больше и пронзительнее, чем за все прожитые вместе годы.

Опомнился он на перроне, но еще долго держал ее, странно невесомую, на не привыкших к этому руках и, не замечая изумленных взглядов прохожих, купал свои и без того влажные щеки в ее теплых слезах.

— Нн… Не плачь! — еле выдохнула она, высвобождаясь. И тут же припала к плечу, уже не в силах сдерживать рвущегося голоса.

Теперь прохожие прятали глаза. Уставший, как никогда не уставал за смену, Петя был благодарен им за эту чуткость.

— Ты хочешь есть? Ведь хочешь же?! — спрашивал он, не выпуская ни на секунду ее руки. Она только улыбалась измученной и виноватой улыбкой и отрицательно качала головой. — Ты устала, да? Пойдем посидим где-нибудь!..

Она так же улыбалась и так же качала головой.

И только потом-потом, в какой-то точке немыслимо большого дневного пространства он услышал:

— Петя!

Вздрогнул, потому что не мог ошибиться…

— Петя! — Надюха, его Надюха смотрела на него печальными и ласковыми глазами Лены. — Этого же не было, правда?..

Ему показалось, что она спрашивала именно о Лене, и его сковало чувство, близкое к ужасу. Какая-то секунда решала — предаст или нет он память о той, которая была…