Виктор Пожидаев - Чистые струи

— Расшнуровывайся, Петро! — суетился в младенческом восторге Костя. — Обосновывайся и ни в чем не сумлевайся. Земля принадлежит моему любимому тестю, можно топтать смело.

В подтверждение своих слов Костя снял туфли, засучил брюки и ринулся осматривать пышные грядки.

— Хозяин! — ухмыльнулся Слава. — Садись, Петро, понаблюдаем за сборщиком податей… Во, во, смотри! Что твоя легавая! Ножку согнул. Это он стойку на огурец делает.

И Петя неожиданно для себя рассмеялся.

Костя быстро и воровски оглянулся, упал на колени и пополз по грядке.

— Подкрадывается! — с серьезным видом пояснил Слава. — Цель близка. Пиль! — заорал он оглушительно. Костя подпрыгнул и упал в густую зелень.

— Взял! — сообщил Слава и пошел в домик.

Петя с интересом разглядывал примитивное строение, воздвигнутое в основном из ящичной тары. Неопытная рука сколачивала каркасик, пошедший на задки от тяжести крыши, вгоняла в проем оконную раму, навешивала двери. Все как-то по-детски просто и необдуманно. При такой площади помещения и открывать дверь внутрь!

— Хижина дяди Тома! — угадал его мысли добычливый Костя. Он пришел с дырявой кастрюлькой, полной зеленых и розовых плодов.

— Давай я дверь перевешу! — попросил Петя. — Это быстро!

— Перевесим, перевесим… Пойдем сначала займемся делом.

Дело состояло из сухого вина и закуски. И было оно, конечно, одним из приятнейших. Но Петя чувствовал за собой какую-то вину, будто вся нелепость этого домика лежала на его совести. У него просто зачесались руки, когда заметил выпирающую нескромным животом бюрократа половицу. «Уперли в стену! Дюймовка, вот и выгнулась. Пятерку бы хрен вогнали…»

— Буль-буль! — сказал Слава. — Хоть я и не хозяин, но буду делать буль-буль. Последние деньки в образе вольной птицы чайки, а мне не дают плавать в соленой воде. Ты знаешь, Петро, зачем он меня сюда таскает? Доказывает тестю, что чист и свят. Да кто на него, на татарина этого, посмотрит! Чего уж тут доказывать!?

— Ну конечно! Ты у нас красавец, ты сын какого-нибудь Ярослава Мудрого! Или грек? А что же тогда смахиваешь на Чингисхана? Кто из нас похож на татарина, а, Петро, рассуди!

Петя старался понять — насколько это они серьезно…

— Да татары вроде не такие… — сказал, потупившись.

Веселые мужики Слава и Костя засмеялись, обнаружив этим свое хорошее настроение и простую дурачливость.

Петя пил с ними горьковатое вино, хрустел сочными огурцами и время от времени вспоминал о телеграмме и записке… Ему становилось тревожно и грустно, наплывало что-то и вообще непонятное: хотелось плакать, что ли?

— Пойдем, судить будешь! — возбужденно звал Костя. — Он думает, что каждый день будет класть меня на лопатки! Вчера я просто поддался, вот так!

«Мне бы ваши заботы!» — печально подумал Петя, но судить пошел. Боролись друзья прямо у крыльца, где лежало и стояло много опасных вещей — тяпки, грабли, лопаты, ведра, даже старая, изношенная коса. Костя был чуть пониже, расторопнее и ухватистее Славы. Вцепился в пояс противника и стал носиться вокруг него, стараясь измотать и вывести из равновесия. Слава сердился, дергал его на себя, толкал от себя и бил по ногам голой пяткой. Потом оба упали на сухую перемолотую землю, но захвата не ослабляли.

— Сдаешься?! — воскликнул наконец Слава, устроившись на Костином животе. Но тут, подброшенный вспружиненным животом друга, получил в зад коленом и нырнул под крылечко.

— Вылазь, вылазь, нечего притворяться! — звал, опершись на локоть, тяжело дышавший Костя.

Слава выбрался весь в паутине, с большим серым пауком в черных волосах.

— Ничья! — нашелся Петя, отойдя от испуга: так и до беды недалеко.

Пока борцы отдыхали, Петя обнаружил гвоздодер и снял двери с петель. Обстукал косяк, выискал шляпки гвоздей и принялся за работу. Косяк вынулся легко, ведь штукатуркой тут и не пахло — изнутри стены были облицованы бывшей в употреблении фанерой.

— Ломай, Петро, ломай! — восторженно поддержал его Слава. — А то мне из-за этой дачи искупнуться нельзя!

Петя перевернул косяк, вставил его на место и сильно вогнал в него большие выпрямленные гвозди. Потом, повозившись с рубанком, точно подогнал двери и закрепил их петлями.

— Вот кого нужно твоему тестю в зятья! — ехидно сказал помрачневшему Косте Слава. — Только и умеешь стоечки на огурцы делать.

Пете стало неловко, ужасно неловко. Получилось, будто он хотел посрамить славного парня Костю.

— Так это… Руки зудятся, я же плотник… — Петя присел рядом с ними. Сидели молча, и Петя не знал, как истолковать это молчание. Связался с дверью, будь она неладна!

Внизу, скрытая непроглядной зеленью деревьев, прокричала спешащая во Владивосток электричка. Было еще рано, но будет ведь и шесть часов вечера… Не принесла Пете радости эта мысль, расстроила только. И уже не мог он понять — в чем же дело, почему при мысли о Лене так слабо-слабо трепыхнулось сердце, будто и не трепыхнулось вовсе?..

— Так нам, интеллигентам вшивым, и надо! Ну-ка, Петро, бери на себя командование! Что ломать, что рушить? — неожиданно возбудился Костя. — Чур, топор мой!

Слава схватил лом и метнулся с ним к окну, явно намереваясь вышибить раму.

— Стой! — заорал Петя.

Смеху было много. Так, шутя, веселясь и дурачась, они подогнали половые доски, поправили крышу, даже сам домик подровняли немного, обстукав невидимый под обшивкой каркас старой шпалой. Петя содрал кое-где дощечки и закрепил каркас ржавыми скобами.

И все равно времени было еще мало. Но будет ведь и шесть…

— А вон и Вась Васич пожаловал! — кивнул на проулок Слава. Костя изобразил на лице удовольствие котенка, увидевшего что-то вкусное, может быть, рыбку.

— Приветствую честную компанию! — тонким голосом произнес сухонький, опрятно одетый старичок. — Вы вот это… Вот это… Я не буду вам мешать. Лучку нащипаю, укропчику. Я мешать не буду… Бог ты мой! — ахнул он и забегал вокруг домика. — Ну это просто чудо какое-то, пра слово — чудо! Ровный! А?!

— Ровный! — с достоинством подтвердил Костя. — А ты полы погляди, двери! Ты на крышу взгляни!

Вась Васич забыл про лук и укроп, метался вокруг ветхого жилища, забегал внутрь, ощупывал двери и с любовью поглядывал на зятя.

— Уважил, Костя! Уважил старика… Молодежь-то, а?! Не-е! Молодежь, она — во-о! Сильна молодежь…

Вась Васич сидел с ними за столом, но ни к чему не прикасался. Все поглядывал то на пол, то на дверь, спохватывался, встревал в разговор, но не мог удержаться, чтобы не полюбоваться на переделки еще и еще раз. Петя так понимал его! Еще бы, любая душа радуется порядку, правильности — и в жизни, и во всем. Эх, Надюха! Что ты натворила, что ты наделала своим дурацким письмом… Где теперь мой порядок, моя правильность?

Ему почему-то казалось сейчас, что не во сне, а наяву видел он сегодня своих взрослых детей. Что за плечами — почти полностью прожитая и пустая жизнь, а опустошил ее… Миша Лесков. А когда спохватился, что ударился в глупость, почувствовал, как бурно всколыхнулось сердце. Это было первым признаком его радости по поводу неожиданного приезда Надюхи…

С дачи они вернулись в половине пятого: Слава хотел плавать в соленой воде, стал вдруг, таким капризным, что едва не уехал один.

— А чего это… Чего не покупаться? Не пойму! — уговаривал зятя Вась Васич. — Что ж это… Приехали отдыхать, а отдыху никакого, так нельзя. Молодежь, она отдыхать тоже должна. Езжайте, а чего ж…

Теперь друзья собирались на пляж, а Петя ходил по комнате, заражаясь все большим и большим волнением. Он понимал, что не нужно, что не должен ехать на свидание с Леной: мысли и чувства стали уже перестраиваться, оформляя крен в сторону Надюхи. В переполненном людьми широком вагоне электрички, возвращаясь с товарищами и Вась Васичем с дачи, Петя, совершенно неожиданно для себя, вспомнил и заново остро пережил случай двухлетней давности.

…Их полянка была пуста — вовремя приехали. Река, усыхающая без дождей, рассыпала солнечные искры. К обеду вода в ней прогреется, можно будет купаться в яме у берега, где уже возилась с удочкой одетая пареньком Надюха.

Петя подумал и отогнал мотоцикл под куст — подальше от костра. Ему предстояло печь картошку, готовить чай — приятная и привычная обязанность, без которой он не прочувствовал бы большей половины прелести отдыха на природе.

Они обнаружили и присвоили себе эту полянку давно, грустили по ней нудными зимними вечерами и вспоминали все, что она, такая крохотная, успела им подарить. А это все было беспредметно, но трепетно дорого: ощущение настоящей уединенности, возросшей нужности друг другу, обоюдного понимания с полуслова, с полувзгляда. Здесь Петя, чего почти не бывало дома, чувствовал себя отцом, а то вдруг — сыном или братишкой переменчивой в настроении Надюхи. Она могла впасть в детство и во всей одежде бухнуться в речку, побежать, взметая воду, на ту сторону. Кричать оттуда, что он трус и неженка. А потом гладить лежащую на коленях светлую его голову и глубоко огорчаться новым морщинкам на его лбу, вздыхать, растирая их прохладными пальцами.