— Так больно?
— Так не очень.
Врач уступил место Али. У араба палец был потоньше.
Больше я с лечащим врачом не общался.
Сегодня ко мне подошли в первую очередь.
— Ну что, камень вышел. Больше ничего подозрительного нет. Результаты томографии я посмотрел, хоть у вас и одна почка, но зато работает — дай Бог, чтоб так две работали. Но остерегаться надо. Как говорится, без запаски едете. Не есть острого, жареного, соленого, сладкого. Не пить пива, вина, водки. Ну и конечно наблюдаться у своего уролога по месту прописки. Все. Али подготовит вам выписку, и можете идти домой.
Он протянул мне руку.
— Спасибо, — сказал я и подал свою.
— И вас, Густав Иванович, мы будем выписывать, — переключился врач.
— Как выписывать?!
— Спокойно. Операцию вам делать не желательно. Будем лечить медикаментозно и амбулаторно, то есть дома полечитесь. Ну, детали мы с вами обговорим отдельно.
И врач двинулся к выходу.
— Андрей Григорьевич! — крикнул Густав Иванович вслед и поднялся с постели.
Врач остановился.
— Андрей Григорьевич, скажите мне прямо, честно и откровенно. Это смертельно? — Густав Иванович стоял по стойке смирно, расправив грудь, как типичный американский киногерой.
— Ну, почему, обычный курс лечения. Я же сказал, мы еще обсудим все с вами. Я позову вас, до свидания.
Мы с практикантом сели за стол, и Али открыл мою историю болезни.
— Этот русский язык мне немножко дает трудность. Но я должен делать эта работа, — сказал Али.
Мы с Али подружились. Все десять дней моего лечения только он навещал меня, и мы долго болтали о прелестных сходствах и не менее прелестных различиях русских и арабских женщин. В прошлом у меня был опыт общения с одной девушкой из Йемена, а Али мечтал в будущем жениться на петербурженке.
Густав Иванович не выдержал и ушел на разведку.
— У него рак почки, — неожиданно сказал Али, глядя на закрывшуюся за Густавом Ивановичем дверь. — Только это ты молчишь.
Я кивнул и спросил:
— И что, операцию уже поздно делать?
— Нельзя. У него давление высокий, не выдержит сердце. На Западе, я знаю в Германии, Америке, делают без резать. Через артерию убивают почку специальной методикой — микрохирургия. Но это дорого.
— Сколько? — зачем-то спросил я.
— Я точно не знаю. Очень дорого. Даже мой папа не смог бы себе такую операцию сделать.
Папа у Али был шеф-поваром при дворе султана Марокко.
— Значит помирать выписываете?
— Все человеки умирают. И бедни и богаты, — сказал Али.
— Да, есть еще справедливость на Земле, — заметил я.
Мы помолчали. Честно говоря, Густав Иванович не вызывал у меня симпатий. Но сейчас мне было его искренне жаль. Может, потому что я знал врачебную тайну. В общем-то здесь в палате мы были с ним в одном окопе, оборонялись от одного врага. И вот меня пронесло, а его зацепило… Не поймешь эту Смерть! По какому принципу она отбирает нас? От таких мыслей захотелось выпить, хорошо Али отвлек меня от них.
Когда совместными усилиями нам удалось создать мою выписку и мы распрощались, я собрал свои пожитки и устремился на волю. Раз уж выпало двигаться без запаски, нужно поддать газку — быстрее доеду.
Густав Иванович стоял в коридоре возле кабинета главврача вместе со своей перепуганной женой и что-то диктовал ей. Женщина привычно ловко стенографировала в толстый блокнот.
Я не стал отвлекать их своим прощанием и без оглядок покинул отделение.
Воля встретила меня ярким солнцем, свежим майским ветерком и девственной зеленью. И странное чувство охватило меня, будто бы я действительно несся по пустынной дороге на чужом автомобиле (наверняка я угнал его), мчался без запаски, без домкрата, без всего-всего, шпарил налегке. Радость и ужас перемешались во мне, я заложил два пальца в рот и разразился диким свистом восторга. Стая голубей поднялась с мусорного контейнера в синее небо. Прохожие шарахнулись в разные стороны.
Я остановился возле ларька и купил у красивой брюнетки две бутылки «НЕВСКОГО особо крепкого» — для затравки.
Июльский полдень. Суббота. Мы с отцом не спеша двигаемся по улице Луначарского. Путь наш лежит в центр города, конечная цель — базар. Так как городишко наш маленький, нет и сотни тысяч жителей, то и базар здесь один — небольшой кирпичный павильон, да еще несколько рядов деревянных прилавков под открытым небом. В павильоне царствует гастрономия, а уж на улице выставляется промышленный ассортимент.
Вообще-то, в нашем городе все в одном экземпляре: вокзал, Дом культуры, гостиница «Колос», Универмаг, ресторан «Дема», баня, маршрут автобуса и один на всех вытрезвитель. Наверное поэтому, в нашем Давлеканово все друг друга знают, ну, если не по имени, то в лицо — это уж точно.
— Так, давай определяться, — говорит отец, — Что будем брать? Мясца или рыбки?
— Может, и того и другого? Чтобы не мучаться? — предполагаю я.
Мы всегда общаемся в полушутливом тоне.
— Не выйдет, деньжат маловато. Или ты добавишь?
— Нет, — говорю, — не располагаю.
— Ну, тогда придется потрудиться. Я думаю… полкило свининки и говядинки с килограмм. Как?
— Интересно, — одобрительно киваю я.
— Находишь? — улыбается отец. Он пребывает в благостном настроении. Доволен, что я наконец-то приехал и теперь все заботы по сооружению сливной ямы для «теплого» туалета можно передать мне.
Во время каждого своего отпуска отец затевает какое-нибудь предприятие по благоустройству нашего, им так называемого, родового имения. Имение это состоит из социалистических шести соток земли, одноэтажного деревянного дома, глиняного сарая, заваленного дровами, баньки и «холодной» уборной. Архитектором и строителем всех этих построек был мой дед по линии матери — Ведешкин Михаил Севастьянович. Как коммунист и главный прокурор города, он считал, что не имеет морального права на удобства в доме, тогда как большинство горожан справляют их вне. После смерти деда мой отец, сочувствующий беспартийный, решился на перестройку.
— Эх! — восклицает реформатор, провожая взглядом удаляющуюся от железнодорожной станции электричку. — Вот таким же пригожим деньком, лет сорок назад, посадил меня батька с этой самой платформы на поезд, дал тридцать рублей денег, запасную пару самошитных ботинок и отправил в Уфу на самостоятельную жизнь.
— Да, щедрое было время, — замечаю я.
— Молодость, брат! Совсем другое представление о жизни. Это я сейчас без мяса обеда себе и не мыслю. А тогда, привезем, бывало, с Ахмедом из дома по мешку картошки — вот тебе и все меню на целый семестр.
Мы поравнялись с ларьком, на котором красовался плакат: «Хлеб, булка и пр. Все свежее!!!»
— Ох, едрена вошь, какие мы важные! — послышалось со стороны очереди.
Мы дружно обернулись.
— Ну, ебтыть, даже корешей своих давних не замечаем! — не покидая своего места в очереди, орал в нашу сторону крупный рыжий мужик.
Все у него было крупное: нос, губы, мясистые уши, пальцы, покрытые золотистой растительностью, живот и пыльные сандалии.
— О, здорово, Юр! — воскликнул отец.
— Здорово, начальник! — Юра крепко пожал протянутую руку.
— Вот — сын мой, — показал в мою сторону отец.
Я кивнул и приблизился.
— Видал, еще в прошлый год, — даже не взглянув на меня, пренебрежительно буркнул крупный Юра.
Наверное, это мои желтая майка с красной надписью «PLAYER’S JB CLUB 49» и зеркальные солнцезащитные очки так на него подействовали.
— Часы вот мне подарил — австрийские! — попытался приподнять меня в глазах своего кореша отец. — С автоподзаводом…
— Вот часы, — перебил его Юра и поднял свою крупную руку, — Красный Командир!
В рыжих зарослях мощного запястья, на потертом ремешке, мерцал маленький часовой механизм.
— Их еще мой дед, первый штатный пожарный города Матвей Захарыч, получил в подарок от благодарных жителей, — гордо продолжал Юра. — Через все пожары и пьянки их пронес и перед смертью моему отцу передал. Чуешь?! Тот всю войну в них прошагал, не снимая. Даже когда ему в 45-ом левую руку по локоть шальным осколком отшибло, он с носилок прыг: «А ну», — кричит, — «нахуй ваши процедуры, дайте-ка сюда мою руку, а не то никуда не поеду!» Санитары подумали, что свихнулся мужик от боли, ну, и сунули ему культю-то, чтобы не буянил. А батя часы отстегнул и в карман, потом только сознание потерял.
— Смелый был мужик, — вставил отец.
— Сапер, ебтыть! Ты слушай дальше. Как, значит, с госпиталя-то он пришел, первым делом гулянку закатил. Ебать колотить! Вся улица неделю на ушах стояла! Потом еще две похмелялись. Бабки по округе до сих пор промежности потирают. Во какой был авторитет! И тогда-то он мне их и подарил. «Тебе,» — говорит, — «теперь они нужнее. Я свое время отмерил». И я тридцать пять лет, как чертило, в литейке у печи в них отбарабанил и по инвалидности на пенсию вылетел. А они как ходили, так и будут ходить! А ты говоришь — австрийские! Бери вон, хлеб-то.
